– Больше о себе ничего не скажу. Сам видишь, что живой.
– И я живой. Буду жить сызнова. Другого выхода нет.
– Да, – вздохнул старик. – Надо жить, поскольку нет другого выхода.
На крыльце Витека бережно обнял липкий зной. Понизу уже стлался бодрящий запах ночной фиалки. Прозвучал последний, запоздалый аккорд благовеста, и колокол умолк до утра.
– Ну и что ты хотел увидеть, чудик? – пыхтел за спиной Левка.
– Все нормально, – шепнул Витольд. – То же небо, те же деревья. Та же долина. Нет, ведь это не долина. Это древняя пойма, которой мы дали грустное название «долина», чтобы было красивее.
– Знаешь, Витольд, теперь я уже всегда буду тебя бояться, – проговорил изменившимся голосом Энгель. – Где ты был, когда тебя не было?
– Где был? Наверное, в беспамятстве. Хотя и там было плохо. Там я как-то все понимал, а теперь ничего не понимаю и уже не смогу припомнить.
– Ну, тогда смотри до упора на небо, на луга, на сады.
– А она?
– Лежит в госпитале.
– А она?
– Уедет отсюда навсегда.
– А она?
– Может, встретишь ее и при жизни. Может, догонишь, как собственную тень.
И вдруг, в этот вечерний час, весь мир наполнился каким-то болезненным воем. Вопили паровозы, на запасных путях и на магистральных, вопили фабрики, городские и пригородные, автобусы, называвшиеся арбонами, вопили дома. Великий плач расколол пепельное, мертвое небо.
– Что это? – спросил Витек, цепенея от ужаса.
– Учебная воздушная тревога. Третья со вчерашней ночи.
Вот так все это кончилось.
