Хроника лишних времен - [2]

Занялась проливная стрельба… Вагон пхнуло вбок, крупно бабахнуло, окна захрустели.

В массе внешнего гула с необъяснимой отсрочкой образовался крик:

— Красные!

«Красные черные», — мелькнула банально-художественная мысль, и я полез со всеми вон из вагона со здравой идеей, что верней оставаться внутри.

В тамбуре, отбросив ненужную учтивость, я нагло ухватил за локоток генеральскую пташку, уже выпорхнувшую из купе.

— Мадемуазель, вернитесь на место, — сказал я ей почему-то по-французски, будучи уверен, что чужое наречие она в эту минуту поймет куда лучше, чем родное и потому заведомо паническое. — Уверяю вас, там намного безопасней.

Она оглянулась на меня истерически-сонно, и я с трудом пробил ей дорогу сквозь забившую проход в вагоне массу горячих шуб.

Той же, но менее успешной и менее вежливой агитацией занимался снаружи один из моих новых знакомцев, капитан Катуров.

Меня он выпустил из вагона с отчаянным хрипом:

— Помогайте, Николай!

Чем помочь?

— Господа! Господа! — махал он на сыпавшихся из вагонов курей. — Назад! Назад! Не дурите же, черт побери! Состав уже трогается… — И снова в лицо дохнуло горячим разрывом пара: — Сметут! Бойня! Как овец…

Мороз и солнце. Звонкая атмосфера смертельно бодрила, как блеск хирургических инструментов, била в глаза сине-белым сиянием, стрелами теней.

А солдатики рассыпались кругом стаей уток, растрепанных зарядом дроби, — и быстрого взгляда хватало, чтобы доподлинно уразуметь: дело табак! Пехотный полковник сверкал черной перчаткой, командовал.

Наконец сосредоточились на единственно здравой и вполне благородной цели: поезд разогнать, невзирая на ожидаемые впереди опасности, а полуроте охранения и господам офицерам остаться на заслон, чтобы поток гуннской конницы не успел перекрыть путь едва проснувшемуся паровозу.

Какой это был светлый, хрустальный день! Снег отливал радугой, бархатно искрился; невероятной, невозможной в такую гимназическую погоду казалась смерть. А пули, промахиваясь, свирепо жужжали.

Вагоны толкнулись туда-сюда и поволоклись по рельсам. Мимо моих глаз стало проплывать окошко с едва различимым бледным портретом генеральской дочки, и я невольно сделал роковой жест: помахал ей рукой…

Ее глаза сверкнули сквозь замутненное морозом стекло, она даже прильнула к нему, но кто-то — неужели отсутствующий доктор права! — оттянул ее в сторону, и не зря, ведь угол соседнего стекла уже был отмечен хищной звездочкой пули.

Все случилось скверно красиво: прощайте, мадемуазель, я остаюсь защищать вас!

Я увидел себя: вот я стою и поднимаю руку в изящном прощании… и вот я уже панически бегу за вагоном, цепляюсь за поручни, за подножку посиневшими, скрюченными пальцами, шапка кубарем. Это выходило еще сквернее. До того постыдно и скверно, что приступ животного страха не сдвинул меня с места, только выпал холодной испариной. Сердце забилось — «спасайся!» — и заглохло, даже внезапный огнь страшной мысли: «Как же я оставлю стариков одних!» — не ожег меня, не ожег. И я невольно пересчитал разноцветные вагончики, гуськом утекавшие вдаль.

Последнее искушение принес спокойный, внушавший уважение артиллерийский полковник Чагин. Решительно проходя мимо, он сказал:

— А вы что тут?.. Бегите, еще успеете.

Ножом резануло это вполне сочувственное и резонное «бегите», и я ответил механически:

— Я остаюсь с вами.

— Весьма любезно, — столь же механически отметил полковник, вдруг прервав свои шаги. — Тогда займитесь делом.

— У меня нет оружия, — угадал я причину своего столбняка.

— Попросите у мертвых, — сказал дело полковник, уже отходя. — Одолжат.

Зажмурив один глаз от слепившего сбоку солнца, я другим, как Кутузов, обозрел поле печальной брани. Это был не Аустерлиц. Враг по-варварски валил с горы густым числом, перепаханный снег чернел. Исход был предрешен, и наши, сделав свой последний выбор, умирали, как могли, бодро и благородно, без разброда и матерных криков.

Тогда-то, в ту минуту, в моем воображении вновь возник банальный художественный образ гуннов-скифов, да и Блок не оригинален… Но нет. Скифы не мы. Они! Они вновь пролились в мир водами потопа и смывают, сметают нас по закону извечного круговорота порядка и хаоса в природе…

Между тем я все больше не удивлялся, что еще не застрелен, но глядел на мир покойницки безучастно. А поезд уходил, уходил, дымя молодцом, его сиюминутное спасение стало прекрасной, последней победой. И на прощание, издалека паровозик согрел нам души протяжным задорным гудком.

Мне взгрустнулось: я пропадал в этих чистых чужих снегах навсегда. Неслышный голос наставлял меня: раз так вышло, не стреляй ни в кого. Род твой изгнан, смыт потопом, брат убит — не мсти, иначе эта кипящая вода никогда не остынет и не спадет никогда. «Вы толстовец, что ли?» — в общем-то беззлобно заметил мне под вечер полковник Чагин, и тогда я засомневался, не гордыня ли все это, не могиканское ли чистоплюйство. А?

Философский пир во время чумы еще предстоял, а пока некий большевистский Кулибин соорудил на рельсах миниатюрный бронепоезд: дрезину, накрытую железным коробом с широкой прорезью, в которой рыскало жало пулемета. Этот смертоносный шарабан подкатился к станции и пробил наш тыл, втягивая за собой смерч вражеской кавалерии.