Хроника лишних веков - [56]

Шамана я тоже увидел. Он остался один, кривым пугалом — и весь дрожал. Шаман, таким образом, был. Но не бурятский, а гуннский, до Манчжурии я опять не долетел.

«Здесь-то что опять за долги?» — Досаде моей не было предела.

…Так я и прожил с гуннами последующие три года, всё недоумевая, в какой капкан угодил по дороге в свой век. Грустный маг войны Демарат и сам царь всея клубящейся без ясных границ Гуннии делали вид, что знали, в какой-такой капкан… Впрочем, грех теперь жаловаться: три года подряд я был вхож в изысканное общество римской политической эмиграции — философы, поэты, Герцен… нет, последний, если память не изменяет мне, родился-явился в свет немногим позже…

Итак, все в ту минуту моего очередного пришествия разбежались. Кроме двоих — кроме остолбеневшего шамана и мага войны Демарата. Он уже шел мне навстречу сквозь варварскую панику — легкой и чуть шаткой походкой. Белая туника сияла до боли в глазах, голубой плащ с алым кантом трепетал.

Я заметил, что пальцы его ног, торчавшие из открытых сапог-эндромид, чисты, как аполлоновы, мои же — варварски черны… Выходило, что я так и не отряс прах мира, погибшего за моей спиной, он прилип ко мне, этот последний прах.

— Привет посланнику богов! — буднично признал меня Демарат.

— Привет Мастеру Этолийского Щита! — ответил я, подозревая, что он стал выше чином, раз ходит, не касаясь грязной земли.

— Можно было ожидать, что ты вернешься, — сказал он, — но не столь стремительно. Последний соглядатай видел тебя за тысячным дорожным камнем отсюда.

— Но не дальше первого гуннского колдуна. — Я кивнул в сторону окаменевшего шамана.

— Чья отметина? — полюбопытствовал Демарат, указав на лампас, запекшийся на моем бедре.

Теперь я сожалею, что сгоряча сделал неправильный жест — ткнул пальцем в небо. Все же вернее было — вниз, в преисподнюю. Но я ткнул пальцем в небо и сказал:

— Там тоже полно гуннов.

Демарат возвёл очи горе и поморщился:

— Я догадывался… Но твой огненный взор?

Я ответил шепотом, под видом шутки:

— Погас… Потушили. — И вспомнил о главном признаке посланца богов: — Мои глаза, как они?

Демарат повел бровью… и ответил в голос, на латыни:

— Этого никто не должен знать… До самой твоей смерти.

Рука его, холодная и крепкая, легла мне на плечо, мы остались друзьями и, может быть, немного заговорщиками.

Аттила принял меня, как только я вновь облачился в варварские одежды.

— Ты должен был вернуться, но не так скоро, — сказал он те же слова. — Последний соглядатай…

За моим ответом направление разговора изменилось, так как моя слегка ухоженная в гуннской эпохе рана была припрятана.

— Я не ошибся, — сказал Аттила. — Что у тебя с глазами?

Мы с Демаратом выразили почтительное недоумение.

— Ты, — Аттила навёл на меня перст указующий, — послан ко мне. — И он перевёл перст на себя, в разинутый рот золотого льва, сочно вышитого на груди в виде большого медальона-фалеры. — Ты нигде не нашел Мага Эона.

Он сделал жест, будто помешал небрежно рукой весь необъятный Хаос, кишевший вокруг его дворца.

— Это так, базилевс, — не дрогнув, ответил я.

— Теперь мы будем искать его вместе, — грозно выговаривая каждое слово, сказал Аттила. — Сядь здесь.

И он посадил меня на раскладной табуретик, по правую руку.

— Стратег, ты привел ко мне верховного прорицателя, — сообщил он Демарату. — Ты свое дело сделал.

Демарат склонил голову с эллинским достоинством… и словно подмигнул мне своим чистеньким большим пальцем правой ступни.

— Базилевс, я не уверен, что способен оправдать твое доверие, — блюдя должностную честность, признался я, когда шаги стратега стихли за дверями.

— Не твое дело оправдываться, — миролюбиво поморщился Аттила. — Свою силу ты уже показал. Довольно. Раз-другой в год ты будешь говорить «да» или «нет». По желанию. Как подскажут тебе боги… Или брюхо. — Тут он в самой величественной Зевсовой позе гулко пустил ветры. — Так будет «да». Разумеешь, великий прорицатель?

Я вышел из дворца очень сытый, чуть-чуть пьяный и — совершенно равнодушный. Никогда — ни до, ни после того дня — я не погружался в столь всеобъемлющую наплевательскую нирвану. Даже Нисе не обрадовался, а кто другой за все эти никчёмные тысячи лет хоть раз кинулся мне на шею и так сердечно пустил слезу. Я только спросил ее между прочим:

— Что скажет Демарат?

— О! Демарат тебя тоже очень любит! — отпустив меня, взмахнула руками Ниса. — Ты как он. Пойдем, у нас теперь очень просторно. Я приготовлю тебе ложе.

— Сожалею, Ниса, — ответил я, ни о чем в ту минуту не сожалея. — Отныне я — цепной пёс базилевса. Вернее, собачка на шелковой подушке.

Ниса отступила на полшага и побледнела:

— Раб?! Он раба из тебя сделал?!

Моя усмешка сразу успокоила ее — видимо, она хорошо знала, как усмехаются рабы.

— Кем он взял тебя?

— Верховным прорицателем.

— Жаль… — протянула Ниса, но глядя уже уда-то в сторону.

И вдруг взмахнула руками и пронзительно крикнула.

Я оглянулся: какой-то коряжистый карлик, окутанный клочьями разноцветного меха, убегал, петляя меж кибиток.

— Стоит и таращится, — смеясь, сказала Ниса. — Я пугнула: сожжем тебя, как крысу. Ты ведь можешь их всех сжечь?

— Могу… если получится, — уклончиво и постно соврал я.