Хромые кони - [113]

И Ривер уяснил еще кое-что о пиджачниках и оперативниках: если оперативник хочет, чтобы его заметили, не заметить его невозможно.

– А если его спасут? – помолчав, спросила Тавернер.

Лэм одарил ее акульей улыбкой:

– В таком случае это, возможно, останется между нами. Наверняка ведь будут какие-то ситуации, в которых мы окажемся полезными друг другу.

Улыбка его не оставляла сомнений в том, кто именно окажется полезным и кому.

– Нам ведь неизвестно, куда его увезли, – сказала Тавернер.

– Над этим сейчас трудятся мои люди. Так что ставлю шестьдесят против сорока, что парню каюк, – ответил Лэм и посмотрел на Ривера. – Как по-твоему?

– По-моему, это не смешно, – сказал Ривер.

Но сам думал про пятьдесят на пятьдесят. При самом лучшем раскладе у Хасана были равные шансы не дожить до полудня.

* * *

Керли лежал ничком и стонал; стон был низким, долгим и скорбным. Хасан увидел неестественно вывернутую стопу и подумал, что Керли сломал ногу. Сломанная нога против пары связанных рук уравнивала шансы. Вернее, уравняла бы, не будь у Хасана еще и топора.

В целом все складывалось чики-чики.

Хасан тяжело наступил на руку поверженного Керли и опустил лезвие топора на голову поверженного Керли.

– А теперь скажи: с какой стати мне оставлять тебя в живых? – спросил он.

Ответ Керли смешался с жалобным скулежом сквозь забитый грязью рот.

– Нет, ты все-таки скажи, – повторил Хасан и чуть приподнял топор.

Керли повернул голову вбок и выплюнул листву и грунт.

– О-а.

– По-твоему, это ответ?

Керли сплюнул еще порцию.

– Нога…

Хасан снова опустил топор; теперь лезвие касалось виска Керли. Он надавил на топорище, увидел, как Керли закрыл глаза и напрягся. Может быть, подумал Хасан, страх, который поселился сейчас в Керли, – это тот же самый страх, который жил раньше в Хасане? А поскольку в Хасане страх сейчас не обитает, скорее всего, так и есть. Интересно, выйдет из этого хохма? Понравится публике? Что тот самый страх, который Керли запустил в кишки Хасану, теперь тычется своим рыльцем в его собственные потроха? Наверное, не все поймут такой прикол. Наверное, это надо пережить лично.

Еще один нажим на топорище, и по лицу Керли побежала струйка крови.

– Ты что-то там сказал?

Керли издал какой-то звук.

– Сказал что-то?

Тот же звук.

Плотно обхватив связанными руками топорище, Хасан опустился на корточки. Топор сильно вдавился Керли в висок.

– Ты хотел что-то сказать? – проговорил Хасан, с нажимом на каждый слог.

– Так и надо, – прошептал Керли.

А может быть, это было «не надо».

Хасан подождал еще. Лицо Керли было прямо перед глазами. Совсем близко. Хасану хотелось бы каким-то образом заглянуть Керли в голову, каким-то способом осветить там все, не прибегая к безжалостной хирургии. Но способа не было. Хасан был уверен, что такого способа нет. И он наклонился еще ближе.

– Знаешь что? – сказал Хасан. – Из-за таких, как ты, мне стыдно, что я британец.

А потом поднялся и пошел прочь.

* * *

Он вернулся к машине и пошел назад по грунтовке, которая в конце концов вывела на проезжую дорогу. Он понятия не имел, где находится. Он обессилел, его мучили голод и жажда – все это было плохо; он замерз и был весь в грязи – и это тоже было плохо. Но руки его больше не были связаны, потому что он перетер пластиковый тросик о лезвие топора; и страх больше не глодал его внутренности, потому что страх он оставил позади, в лесу. Он выжил. Он никому не был обязан своим спасением. Он выжил только благодаря себе. Только потому, что он тот, кто он есть.

И может, еще потому, что ему явилась Джоанна Ламли.

Ларри он нигде не видел, но это не имело значения. Он не видел кроликов и не слышал птиц, а счет времени потерял задолго до того; однако же, еще не выйдя на дорогу, он увидел впереди свет: пульсирующие овалоиды окрашивали деревья голубым, и снова голубым, и снова голубым. И скоро навстречу ему бежали люди, в лихорадке суеты и звуков.

– Хасан Ахмед?

Кто-то осторожно отобрал у него топор, кто-то поддерживал под руки.

– Ты Хасан Ахмед?

Вопрос был достаточно простой, и он не долго искал ответ.

– Да, – сказал он. – Это я.

И добавил:

– Я живой.

И услышал, что все очень этому рады. И его понесли к свету.

19

Дорожные работы на Олдерсгейт-стрит подходят к концу. Поток автотранспорта снова беспрепятственно течет по улице. Если нашей любознательной пассажирке, с которой мы имели случай познакомиться ранее, вздумалось бы, проезжая мимо, снова взглянуть на Слау-башню, здание промелькнуло бы слишком быстро, не давая возможности для пристального изучения, хоть лондонские автобусы и предрасположены порой к задержкам, не имеющим никаких рациональных объяснений. Как бы там ни было, самое большее, что предоставят ей сложившиеся обстоятельства, – это беглый осмотр. Лишь на миг ее взору предстанет сидящий за компьютером молодой китаец в очках с массивной оправой, а затем Слау-башня скроется из виду. Что бы ни происходило там раньше, очевидно, происходит там и до сих пор. Какие бы тайны ни хранили эти выцветшие крашеные стены, они, несомненно, хранят их и по сей день.

Тем не менее нашей любопытнице теперь открыты новые возможности удовлетворить свою тайную страсть – возможности, которых у нее не было во время ее первого путешествия. К примеру, она теперь может выйти из автобуса и хоть целый день просидеть на остановке, глядя на никогда не открывающуюся парадную дверь Слау-башни напротив, нимало не опасаясь, что появится Джед Моди и начнет принимать меры, с тем чтобы вынудить ее сдать занимаемые позиции и ретироваться. Однако такое бдение сулит ей не слишком много интересного, да к тому же имеется и более многообещающая смотровая площадка: если она перейдет через дорогу, поднимется по лестнице у входа на станцию «Барбикан», пройдет по пешеходному мостику, то после короткого марш-броска по выложенной кирпичом эстакаде обнаружит невысокий, длинный и, в зависимости от погоды, возможно, сухой парапет, где она сможет примоститься, закурить, если захочет, сигаретку и безмятежно наслаждаться видами, которые предложат дожидающиеся ее окна.