Хромой Орфей - [10]

«Я вся для ритма рождена-а-а, и от него мне нету сна-а-а...» - до омерзения щебетала невидимая певица.

Один раз его позвали наверх: перегорели пробки, квартира утонула в темноте. Войта вошел в переднюю, опасаясь глядеть по сторонам, поднялся, как некий комический дух из подземелья. Из гостиной доносилась болтовня молодых людей и барышень - темнота была весьма удобным обстоятельством для рискованных шуточек. Войта исправлял пустячное повреждение, а Алена светила ему свечкой. Он чувствовал ее за спиной, и ловкие руки его по-дурацки дрожали. Он проглотил слюну.

- Ты славный, Войтина, - сказала она, дохнув ему на шею. - Знаешь что? Давай запустим в ход нашу мельницу, а?

Он обернулся, глубоко изумленный. Лицо ее освещал снизу трепетный огонек свечи, глаза широко и жарко раскрылись. Но это длилось один миг. Войта не поддался на удочку! Тогда она подошла к нему вплотную и быстро коснулась мягкими губами его словно зашитого рта. Он испуганно отшатнулся, отчего смутилась и она. Опомнилась разом.

- Не хочешь посидеть с нами?

Он повернулся к электрическим часам и отрицательно мотнул головой. Алена усмехнулась.

- К твоему сведению, это как раз замечательные ребята и девчонки. А ты задрал нос. Я уж давно заметила, что ты здорово задираешь нос. С чего бы это? Потом, переждав минутку напряженной тишины, спросила еще:

-Ты в самом деле меня не любишь?

Стиснув зубы. Войта ввинтил пробку в гнездо; ни слова, не вырвалось из его стянутого горла. Вспыхнул; свет, встреченный взрывом ликования в гостиной. Алена задула свечу и озорно посмотрела на Войту:

- Сколько я вам должна, пан изобретатель?

С той напряженной минуты, озаренной свечою, их взаимное отчуждение одним скачком достигло высшей ступени. Он вскоре понял это. Прекратились ее ехидные наскоки. Сначала он было облегченно вздохнул: ага, проучил я ее, притихла! Но прошло немного времени, и он ощутил всю сомнительность своего торжества. Теперь ему даже недоставало ее насмешек. Раньше он был пусть комической, пусть старомодной фигурой, но все же напоминавшей о прежнем - чем-то вроде куклы Зузы, теперь Войта вообще перестал существовать для Алены. Просто не было такого. Безразличие Алены, сначала чуть-чуть наигранное, постепенно стало настолько искренним, что она уже совершенно спокойно стала отвечать на его нечленораздельные приветствия. «Здорово!» - «Здорово!» - бросят, бывало, проходя мимо. От Алены веяло жестокой самоуверенностью, которой Войта, неизвестно почему, не обладал ни капли. Она становилась девушкой в полном расцвете, стройная, хотя и склонная к полноте, не ослепительная красавица для этого слишком пухлыми были у нее щечки, недостаточно глубокими глаза и губы - в отца - чувственно полными, но, холеная, жизнерадостная, она была достаточно хороша для того, чтобы затмить в воображении Войты всех других девушек. Слишком часто попадалась она ему на глаза. Он увяз по уши. С очень сложными чувствами слушал он ее рассыпчатый смех, ее голос, когда она напевала новые шлагеры - Алена открыто мечтала о карьере джазовой певицы. Желание, гнев, ощущение собственной неполноценности, ненависть, зависть, влюбленность теснились в сердце Войты. Влюбленность он упрямо отказывался признавать и боролся против нее столь же решительно, сколь и напрасно. На заводе - парень что надо, а дома - размазня. В минуты отрезвления он проходил по всем шкалам стыда, страдая за эти мечты, но тайно продолжал грешить ими, потому что в них Алена любила его страстно и покорно. Они жили волнующей жизнью. Он сделал великое изобретение... Победил в автомобильных гонках... Перелетел океан... Спас потерпевших кораблекрушение, выброшенных на льдину, так что весь мир безумствовал, восхищаясь его геройством...

- Вставай, Войтишек, - будил его голос мамы, - кофе в духовке, а мне пора с пылесосом наверх...

Когда-нибудь раскроет она глаза, пожалеет, кого упустила! Вот тогда-то и обуяла его мечта: летать. На авиазаводе строились новые истребители, каждый винтик, каждый рычажок их был ему знаком. Дайте нам крылья! Накануне Мюнхена все бредили авиацией. Он будет летчиком! Да не простым. Сконструирует сам новые аппараты и достигнет на них таких скоростей, что у людей дух захватит.

Увы! Настал день, и отец угас - так же незаметно, как жил; и с ним угасла мечта о техникуме. Пан архитектор, правда, неопределенно намекнул, что он охотно... то да се, впрочем, при условии, если Войта согласен обучаться строительному делу. Быть может, пан архитектор желал Войте добра. Ох, этот пан архитектор! Он любил женщин, доброе вино и Алену. Добродушный прожигатель жизни, он пил ее, как свое любимое мозельское, но сумел при всем том поднять процветающую строительную фирму, которая наляпала в предместьях сотни однообразных коттеджей, этаких коробочек под девизом «малое, да мое», и виллу «Гедвига», и еще одну - в Полеградах, куда ездили на лето. Зевс-громовержец в своем доме, в семье, он же покровитель танцовщиц и завсегдатай сомнительных кабачков... Он любил Войту. «Не трогайте его, Фанинка, - утешал он маму с обычной жизнерадостностью. Войта не пропадет».