«Хризантема» пока не расцвела - [9]

Комура повернулся к Вада:

— Надо немного оттянуть людей, чтобы шальной пулей не задело, и начинать осаду. Долго они не выдержат.

— Да вы что? — вскинул тот голову. — Их надо брать. Иначе днем сюда прибудет пресса. Эти подонки почувствуют себя героями дня, им только этого и надо… А когда здесь на каждом дереве угнездится репортер, попробуй постреляй — сразу скандал начнется. Парламентские запросы, протесты всякие и прочее.

— Вада-сан, но в перестрелке без жертв не обойтись, а они нам живыми нужны.

— Живыми, живыми, — проворчал Вада. — Главное, их обезвредить, ясно?

— Да ведь там, в домике, всего несколько человек. А остальные скроются, исчезнут. Мы же не выясним ни фамилий, ни адресов…

Комура был искренне удивлен. Даже начинающему полицейскому известно, что преступника следует брать живым. Стреляют в случае крайней необходимости. А тут без крови не обойтись.

Медленно и отчетливо Вада произнес:

— Мне поручено уничтожить эту банду. И я это сделаю. Даю вам полчаса на всю операцию.

Секунду Комура помедлил. Затем повернулся и бесшумно, прячась за деревьями, направился к полицейским. Люди молча выслушали приказ. Только изумленные взгляды были ответом на него,

— Что вы на меня уставились? — не выдержал Комура. — Пули испугались?

…Все заняло меньше десяти минут. По сигналу полицейские, не стреляя, бросились к дому. Огромными прыжками Комура мчался впереди. Вжик, вжик — засевшие в доме открыли стрельбу. Пригнуться, прыжок в сторону вправо, влево, вот и дом. Кто-то охнул и тяжело осел на снег. Только не останавливаться, а то перестреляют. Комура, тяжело дыша, прижался к стене — так он был вне зоны обстрела. Оглянулся — неподалеку, нелепо подвернув под себя руку, видимо, убитый, лежал полицейский. «Уэда, — понял Комура, — лучший из ребят. Отличный, способный инспектор… Жена у него, двое детей. Сын и дочь. Или две дочери?» Внезапно слепая ярость толкнула его к окну дома. Как в тренировочном зале полицейской школы, Комура подпрыгнул, выбил стекло и, перевернувшись через голову, оказался в комнате.

— Бросай оружие! — заорал он. — Ложись! На пол, все на пол!

И, чтобы не дать террористам опомниться, несколько раз выстрелил поверх голов. Двое оторопело выпустили из рук оружие, один замер с открытым ртом. В этот момент он уловил незаметное движение в углу комнаты и повернулся. Последнее, что он увидел перед тем, как потерял сознание, — огромные, горящие ненавистью глаза женщины. Комура не слышал, как в дом ворвались полицейские, не видел и обезоруженных террористов.

Ему повезло. Через три недели, бледный и худой, он уже вышел из больницы. Комура получил звание старшего инспектора, был награжден грамотой. В управлении его поздравляли. Начальство предлагало отдохнуть, но он хотел, пока не поздно, выявить оставшихся на свободе членов группы «Боевое знамя», Однако дело было передано в другой отдел, и его под вежливыми предлогами не подпускали к расследованию. Он записался на прием к начальнику управления. Тот обещал принять, но не смог. С Комура беседовал один из заместителей. Он, улыбаясь, говорил комплименты, а потом мягко, но настойчиво посоветовал забыть о «Боевом знамени». («Они и так стоили вам крови. Пусть теперь другие повозятся»). А на следующий день его ожидал сюрприз. Приказом начальника он командировался на Хоккайдо для инспектирования местного полицейского управления. («И для обмена опытом. Вы ведь теперь старший инспектор, герой, можно сказать», — заметил чиновник, оформлявший его документы.) Комура вылетел в Саппоро той же ночью. И в первый же день поездки бессмысленно, до беспамятства напился. Он почти не выходил из гостиничного номера, откуда вышколенная прислуга каждый день выносила кучу опорожненных бутылок. Пил он беспробудно весь месяц. Вероятно, отзыв о его поведении был доведен до сведения самого высокого начальства, потому что, когда он вернулся, на его месте сидел другой человек. А Комура, заставив помучаться два месяца без работы, перевели в уголовный отдел заниматься кражами и грабежами.

Случившееся Комура переживал очень тяжело. Он, правда, перестал пить, но замкнулся в себе. Гордость мешала ему жаловаться, добиваться справедливости. Он был слишком молод, самолюбив. Да и надеялся сначала, что все образуется, начальство поймет — без него нельзя. Но годы шли, и Комура смирился.

От нервного напряжения, как у старика, стали мелко дрожать руки, и Комура привык прятать их в карманы. А когда начинал волноваться, то ощущал мучительное подергивание мускулов лица. Пытаясь справиться с тиком, Комура сжимал челюсти. Это вошло в привычку, и лицо (с припухлостью под глазами после запоев) приобрело жесткое, надменное выражение.

Полгода спустя после той операции в горах в газетах появились сообщения о том, что «экстремисты, производившие взрывы в офисах крупных японских компаний», приговорены к смертной казни. В управлении Комура узнал, что лишь двое помилованы: Юкио Кога, поскольку защита доказала, что он был ранен и не отстреливался, а следовательно, не оказывал сопротивления властям, и Хироко Сасаки, единственной виной которой был выстрел в Комура. Суд учел, что она была в состоянии аффекта из-за показавшегося ей смертельным ранения Юкио Кога, который был ее любовником. И оба осуждены на небольшие сроки.