Хризантема - [33]

Жена смотрителя закрыла рот, сложила одеяла на татами и села рядом с Мисако. Отвесив низкий поклон, она робко предложила обезумевшей от горя молодой женщине зайти к ней в дом и поесть горячего супу. Но Мисако даже не слышала ее слов.

9

Тэйсин весело нарезал овощи к обеду, когда зазвонил телефон. Взволнованный голос смотрителя сада Симидзу сообщил, что Учителю стало плохо во время службы, он скончался и тело его лежит в чайном павильоне. Священник лишь ошарашенно повторял: «Что? Что?», не веря своим ушам. Учитель умер! Оглушенный, Тэйсин сполз на пол, безвольно опустив руки и разбросав ноги в стороны. Несколько минут он сидел так, неподвижно тараща глаза, потом разразился слезами, ревя во всю глотку, как младенец.

Получив новости, Кэйко с мужем кинулись в сад. Доктор Итимура сразу забрал Мисако домой и уложил в постель, дав сильное снотворное. Дочь покойного осталась с монахом, чтобы сопровождать тело в храм. Выполнив печальный долг, она велела потрясенному и обессиленному Кэнсё лечь и хорошенько отдохнуть. Монах молча поклонился.

Формально власть в храме принадлежала теперь Тэйсину, однако в таком состоянии он не был способен отдать даже самые простые распоряжения. Твердость духа удалось сохранить лишь Кэйко. Глаза ее были сухи, движения деловиты. Она родилась, выросла в храме и до сих пор чувствовала себя здесь как дома. Каждый сантиметр старинного здания был ей знаком, она прекрасно знала, где что хранится и каковы были бы желания отца. В своем роде ситуация напоминала военные годы, когда они с матерью фактически управляли делами храма, в то время как монахи были заняты бесконечными поминальными церемониями в честь павших.

Конэн бил в колокол, удар за ударом, с короткими паузами. Жители Сибаты, заслышав звон, откладывали дела и гадали, кто умер. Близился полдень.

Ко времени послеобеденного чая внешняя стена была задрапирована черно-белой полосатой материей, а вдоль дорожки к главному входу стояли на треножниках большие венки из искусственных цветов. На воротах прикрепили бумажный знак с иероглифами мо и тю, что означало «траур».

Женщины-прихожанки суетились во внутренних помещениях, занимаясь уборкой и переговариваясь вполголоса. Начали поступать приношения в знак соболезнования: чай, благовония, сладости, фрукты и цветы.

Омывая тело отца, Кэйко поразилась, как оно иссохло. Вместе с директором похоронного бюро она с особым тщанием облачила покойного в погребальное кимоно и уложила на новый футон, с тем чтобы позже переместить в гроб. Матрас был повернут изголовьем к северу, в отличие от обычного положения спящего.

Кэйко бережно повесила отцу на шею пожелтевший от времени мешочек, где хранились его собственная высохшая пуповина, прядь детских волос и обрезки ногтей, сбереженные в свое время, согласно древней традиции, еще его матерью. Кроме того, вложила за отвороты кимоно фотографии его покойной жены и сыновей. Все это она делала почти без слез, но с большой любовью. С ее губ не сходила легкая улыбка, такая же, как у отца.

В те напряженные часы в памяти Кэйко оживали эпизоды далекого детства. Как-то раз, лет в шесть, она заболела, и отец сидел подле ее постели, вытирая разгоряченный лоб девочки влажным полотенцем. Тогда он был молод, лохматые брови еще не поседели, глаза смотрели ярко и живо. Маленькая Кэйко благодарно протянула руку, он ласково взял ее и сказал:

— Когда-нибудь ты сделаешь то же самое для меня, Кэйко-тян. Я буду слабый, а ты сильная. Ты поможешь нам с мамой, когда мы состаримся, правда?

— Да, папа, помогу, — пообещала девочка.

В ее широко открытых глазах сияла искренняя любовь. В тот вечер она заснула, чувствуя себя совсем большой, почти взрослой.

Кэйко нежно дотронулась до воскового лица покойного и наконец дала волю слезам.

— Конечно, папа, я все сделаю, — прошептала она.

Вместо того чтобы отдыхать, как распорядилась Кэйко, монах из Камакуры снова отправился в сад Симидзу, где с помощью смотрителя разобрал временный алтарь и возвратил все принадлежности на место, войдя в храм через задние ворота. Вернувшись за урной с прахом, которая оставалась в привратницкой, он прикрыл ее темной тканью, чтобы не привлекать внимания прохожих на улице.

Помещение за алтарем представляло собой, по существу, склеп, воздух здесь был спертый и наводил на мысли о кладбище. Живописные панели на низком потолке изображали Будду и святых. Старинные раздвижные двери были расписаны цветами и птицами. Вдоль стен шли полки с пыльными статуями разной степени сохранности, а также сосудами всех форм и размеров, где хранился кремированный человеческий прах и прочие следы давно ушедшей жизни. Одна из стен пестрела пожелтевшими фотографиями солдат и моряков — прихожан, погибших на войне.

Войдя в комнату, монах встал на колени и опустил урну рядом с собой на почерневшую от времени, потрепанную татами. Вытащил из рукава салфетку, тщательно протер свободное место на самой нижней полке, затем осторожно поставил туда ящичек, обтянутый белым шелком. Своим цветом он резко выделялся в общем сумраке. Тем не менее Кэнсё был удовлетворен: этот неприметный уголок как нельзя лучше подходил для неизвестных останков.