Христос рождается - [6]

Папа хотел еще что-то сказать, но закашлялся и отвернулся, а бабушка почему-то рассердилась и закричала ему, что она требует, чтобы не было сцен, что это глупо и неуместно. Папа уехал, как виноватый, и ничего не сказал ни про елку, ни про то, что привезет ли он пожарную команду из Петербурга, или Митя сам может пойти с фрейлейн в магазин и выбрать ту, которая ему больше понравится.

Бабушка очень важная и строгая. Фрейлейн ее боится и с тех пор, как они в Москве, никогда не поет, не бегает с Митей по комнатам и даже не говорит громко, а шепчет и оглядывается. Живет бабушка в своем доме, и этот дом очень большой, и тоже важный и строгий. Для Мити он полон чудес. Даже немного страшно оттого, что кругом так много удивительного и необъяснимого, и иногда, в особенности по ночам, Мите начинает казаться, что бабушка не просто бабушка, а какая-нибудь волшебница, и поэтому и дом у нее волшебный. В каждой комнате, — на стенах, — вертушки, от которых вдруг зажигаются огни. Из других вертушек, над умывальниками, бежит вода, которую никогда никто не наливает; откуда-то снизу прямо в буфетную поднимается блюдо с кушаньем… Говорят, что внизу кухня, но Митя не особенно верит этому. Какая уж там кухня! Просто старый лакей Петр — колдун. Когда нужно завтракать или обедать, он берет какую-то трубку, кричит туда «подавай!», и сейчас же является скатерть-самобранка, и все готово. Это совсем так, как в няниной сказке. Но ночью думать об этом страшно.

— Эммочка! Эмма! — звал Митя, поднимаясь в своей постельке и чувствуя, как напряженно и больно бьется его сердце.

Если фрейлейн не просыпалась, он вылезал из своей кроватки и, дрожа от холода и страха, перебегал комнату босыми ножками.

— Эммочка, проснись! Мне страшно!

Фрейлейн в испуге вскакивала и сейчас же начинала оглядываться и шептать:

— Что такое? Что ты, Митенька? Ах, не разбуди бабушку. Она ведь здесь, она близко.

— Эммочка, мне страшно! — повторял Митя и лег на ее постель.

— Но, Митенька, бабушка очень рассердится, если придет и увидит, что ты не в своей кроватке. Она даже не позволяет мне сидеть около тебя ночью. Ты ведь знаешь?

Митя начинал плакать.

— О, mein Gott! Молчи, молчи! — умоляла немка и укладывала ребенка рядом с собой. — Ну, вот так.

Митя успокаивался, облегченно вздыхал и обводил полутемную комнату пытливым и внимательным взглядом.

— Как в стенах огонь и вода? — спрашивал он.

— Огня нет, Митя. А вода в трубах — из речки. Здесь — водопровод.

— Нет, есть огонь, — спорил Митя. — Поверни вертушку, и он сейчас выскочит.

— Это электричество, — объяснила немка. — Понимаешь, электричество? И оно не в стенах, а в шнурках. Разве ты не заметил шнурки?

— Нет, я видел, как из стены огонь. Там есть такие две дырочки.

Он вертелся головой по подушке, рассыпая по ней светлые шелковистые локоны, дышал в лицо немки теплым дыханием и брыкал ногами под одеялом.

— Если бы огонь был в стене, она бы загорелась, — сказала Эмма, отодвигаясь к самому краю постели.

— Нет, он заколдованный, — важно заявил Митя и широко раскрыл темные, синие глаза. — Знаешь, кто заколдовал? Я знаю.

— Митя! Электричество это… это… Я не умею тебе объяснить, я не очень образована, но я знаю, что электричество всегда в самых лучших домах. Я раньше жила в одной фамилии, где тоже было электричество и телефон.

— Мама говорила с мной в телефон из Петербурга! — вдруг вскрикнул Митя, но Эмма быстро зажала ему рот.

— Митя, bei Gott! Как ты кричишь. А если ты разбудишь бабушку?

Митя весь сжался в комочек и юркнул под одеяло.

— Да, я слышал, как она сказала: «Мой сыночек! Мой ангелочек!» — зашептал он опять, осторожно высовывая голову. — А я что сказал, Эмма? Я не помню, Эмма?

— Ты ничего не хотел сказать, как маленький упрямец.

— Нет, я сказал! Нет, я сказал!

— Что же ты сказал?

— Я сказал: «Мамочка, это ты?»

Эмма тяжело вздохнула.

— Ты должен очень запомнить, что тебе тогда сказала мама, — многозначительно посоветовала она.

— Я буду скоро опять с ней говорить, — хвастливо заявил Митя. — Тогда я был маленький и не умел, а теперь… Знаешь, как я скажу! Алло! кто говорит?

— А теперь, — грустно повторила Эмма и опять вздохнула, — а теперь, Митенька… кто знает, что теперь?

Когда Митя засыпал, Эмма переносила его назад в его кроватку, а сама еще долго не спала и иногда тихо, осторожно сморкалась.

«Я ничего больше, как бедная девушка, — думала она, — но мое глупое сердце уже полюбило эту фамилию и сделать я ничего не могу. Фрау Орлицки умрет, потому что операция не удалась, герр Орлицки отдает Митеньку бабушке, а старая фрау Орлицки выгоняет меня, потому что я только бедная девушка и так и боюсь, что при ней делаюсь совсем глупая и смешная».

Теперь прошло уже больше недели с тех пор, как уехал папа. Был канун Рождества, и было так скучно! Никто не говорил об елке, о подарках, о пожарной команде, а у всех почему-то были заплаканные глаза, грустные, серьезные лица, и даже бабушка почему-то стала менее похожа на волшебницу с тех пор, как вместо пышного шелкового капота надела какое-то некрасивое, черное платье. Эмма целый день вытирала глаза, а иногда закрывала лицо платком и вся тряслась.