Христос приземлился в Городне (Евангелие от Иуды) - [20]

— Разиня, — захохотал возле лавки рыбник. — Руки в...

Зенон не услышал. Он долго шёл бесцельно, а по­том подумал, что уж всё равно, что надо, от нечего делать, хоть бы найти Вестуна, поговорить немного, оттянуть не­выносимое возвращение домой.

И он пошел в ту сторону, где исчезли дударь и Ве­стун. Не дошёл. Навстречу ему шли ещё знакомые. Один, широкий в кости, до синевы чёрный и изрядно-таки се­дой, староватый горожанин тащил, словно связку аира, охапку откованных мечных полос. Второй, молодой и очень похожий на староватого, такой же сухой лицом, красивый, прямоносый, с хорошо вырезанным улыбчи­вым ртом, волочил инструмент. Это были мечник Гиав Турай и его сын, Марко.

— Здорово, Зенон, — поприветствовал Марко.

— Добрый день, — поздоровался Гиав.

— Здорово.

— Отчего это ты, словно коня неудачно украл? — спросил Марко.

Зенон неохотно рассказал всё. Гиав свистнул и вдруг сказал сыну:

— Ну-ка, пошли с ним. Бросай дело.

— Погоди, Клеоника возьмём. Да и тяжесть там оставим.

— Ну, давай.

Они пошагали к небольшой мастерской в соседнем Резьбярном куту.

— Вы, хлопцы, Тихону Вусу только ничего не гово­рите. Срам! Задразнят. Скажут: «Кипать».

— Ты, дядька, молчи, — успокоил Марко.

Перед домиком резчика пыли не было. Всю улочку тут застилал толстый слой щепок и стружек, и старых, потемневших, и душистых, новых. Под навесом, который опоясывал строеньице, стояли заранее сделанные под­мастерьями болванки — недоделанные боги. И большие, и средние, и совсем малые. Над низкой дверью — складень с двумя откинутыми, как ставни, половинками (чтобы прикрыть в дождь или метель). В складне, на немалое ис­кушение всем — Матерь Божья, как две капли воды похо­жая на знаменитую зеленщицу из Рыбного рынка Фаустину, даже не католичку. Фаустина, сложив ручки и склонив улыбчивую, чертовскую головку, с любопытством, будто из оврага на голых купальщиков, смотрела на людей.

— Клеоник, друг! — окликнул Марко.

Отворилось слюдяное окошко. Выглянула, как на мастера, то и совсем сопливая (лет под тридцать), голова. Смеётся. А почему не смеяться, когда до сих пор холост, ког­да все тебя любят, даже красавица несравненная, Фаустина.

Клеоник, здороваясь, поднял руку с резцом. Волосы, как золотистая туча. Тёмно-голубые глаза и великоватый рот смеются. И Марко засмеялся ему в ответ. Друзья! Улыбки одинаковы. Весьма приятны, немного лисьи, но безопасны.

— Выходи, Клеоник, дела.

— Подожди, вот только задницу святой Инессе до­делаю, — послышалось от резчика.

— Как задницу? — удивился Гиав.

Вместо ответа Клеоник показал в окно деревянную, в половину сажени, статуэтку женщины, преклонившей пред кем-то колени. У женщины были длинные, до зем­ли, волосы. Неизвестно, как это удалось резчику, но каш­тановое дерево этих волос было лёгким даже на вид и, казалось, прозрачным. А поскольку женщина немного склонилась, прижимая эти волны к груди, волосы упа­ли вперёд, обнажив часть спины. Удивительной красоты была эта спина, схваченная художником в лёгком, почти незаметном, но полном грациозности изгибе.

И ничего тут не было плохого, но резчик словно стыдился слегка и говорил грубовато.

— А так. Она ведь волосами наготу прикрыла в язы­ческой тюрьме. Чудо произошло.

— Так, наверно, и... спину? — промолвил ошеломлённо Гиав.

— А мне что? Всё равно она в нише стоять будет. Кто заметит? А мне упражняться надобно. Все святые в ризах, будто язык в колоколе, а тут редкий случай.

Несколькими почти невидимыми, нежными движениями он подправил статую, бросил ей на голову фартук — прикройся! — и вышел к гостям, подперев щепочкою дверь.

Вестуна, дударя и Зенонова друга Тихона Вуса нашли возле мастерской Тихона в золотом ряду.

Тихон, и действительно такой усатый, что каштано­вые волны усов висели до середины груди, выслушав, ис­кривился.

— Дурень ты, друг, — обратился он к Зенону. — Я за тот хлеб ему отработал. Перстень золотой с хризопразом сделал его... гм... ещё в прошлом ноябре. Она в ноябре родилась, так хризопраз ей — счастливый камень. Не­ужели такая работа половины безмена зерна не стоит? Я думал: мы рассчитались. И потом, если голуби винов­ны — он должен тебе отдать. Площадь, на которой его лавка стоит, принадлежит Цыкмуну Жабе. И он за неё ни гроша Жабе не платит, а за это обязан голубей из Бернардинской и Яновой голубятней вскармливать. Так он, видимо, от безденежья не кормит. Глаза у него шире брюха и ненасытные, как зоб ястреба. Святых птиц к раз­бою приучил. Что ж делать?

Кирик спрятал в карман кости, в которые от нечего делать мужики играли втроём, и встал.

— Ну-ка, идём.

— Куда ещё? — спросил Зенон. — Вечно ты, Марко, раззвонишь.

— Идём, идём, — поддержали кузнеца друзья.

Тихон тоже встал. У него были удивительные руки, грязно-золотые даже выше кистей — так за де­сять лет въелась в них невесомая золотистая пыльца, единственное богатство мастера. Жиловатые большу­щие руки.

И эти золотые руки внезапно сжали кулаки.

...В судном зале читали приговор. Читал ларник суда, даже на вид глупый, как баран. Таращил глаза, де­лал жесты угрожающие, жесты умиротворяющие, жесты торжественные. А слов понять было почти нельзя — буд­то горячую кашу ворочал во рту человек.