Христа распинают вновь - [167]

Отец Фотис слышал праздничный звон колокола, возвещавшего о том, что родился Христос и спустился на землю спасти людей. Он покачал головой, вздохнул и прошептал:

— Напрасно, напрасно, Христос… Вот уже скоро две тысячи лет, а тебя все еще распинают. И еще… Когда же ты родишься, Христос, чтоб тебя больше не распинали, чтобы ты жил с нами вечно?

Под утро отец Фотис прислонился головой к железной спинке кровати, на которой лежал Манольос, и на минуту задремал. Ему снилось, будто он гонялся вокруг зеленого раскидистого дерева за крохотной желтой птичкой, вроде канарейки. Он начал гоняться за ней, когда был еще маленьким ребенком. Проходили годы; он рос, стал юношей, потом мужчиной, у него выросли борода и усы, сначала черные как смоль, потом седые — он старел и все время гонялся за желтой птичкой. Но она ускользала от него, перелетая с ветки на ветку, и все пела, пела…

Прошла только минута, но когда священник открыл глаза, ему показалось, что прошла тысяча лет, что тысячу лет он без устали гонялся за постоянно нарождающейся силой, — за святой неуловимой птичкой, похожей на канарейку. Но в душе отец Фотис понимал, что желтая птичка, которая то смело прыгала вокруг, то щебетала, охваченная страстью, подняв к небу голову, не была канарейкой.

— Чем бы она ни была, я буду гоняться за ней до самой смерти!

Сказав это, отец Фотис вскочил на ноги, собрал всю свою паству — мужчин и женщин — на большом дворе Патриархеаса. Ночью пришли и все остальные — те, что разошлись по садам, виноградникам и оливковым рощам. Двор наполнился людьми.

— Дети мои, — сказал он. — Мужайтесь! Тяжело то, что я вам сейчас скажу, но наши плечи крепки — вынесут и это. Вчера ночью мне сообщили: сюда идет турецкое войско, чтобы выгнать нас, и нам лучше уйти, чтобы не застали никого из нас ни в Ликовриси, ни на Саракине. Нас, греков, мало осталось в мире. Мы — пусть что угодно говорят наши враги, — мы есть соль земли, и нельзя допустить, чтоб мы погибли, братья!

— Не погибнем, отче, не беспокойся! — крикнул Лукас, уже поднявший знамя святого Георгия-всадника. — Вперед, братья, вперед за святым Георгием! И посмотрим, куда нас приведет дорога.

Все бросились разорять богатый дом Патриархеаса. Отец Фотис открыл кладовые и раздавал добро. Все нагрузились продуктами и одеждой, сняли с петель дверь, положили на нее Манольоса. Двое мужчин подняли ее на плечи, старики взяли иконы. Отец Фотис вышел вперед, и быстрым шагом все направились к Саракине.

— Мы пройдем через Саракину, — сказал священник, — похороним нашего Манольоса, разроем могилы, заберем кости наших отцов и снова отправимся в путь. Мужайтесь, дети мои! Будьте стойкими! Мы бессмертны! Двинемся снова в путь!

Они подошли к колодцу святого Василия. Отец Фотис на минуту остановился.

— Дети мои, — сказал он. — Сегодня на землю спустился новорожденный Христос, Давайте возьмем его с собой. У нас есть матери, которые покормят его… С рождеством Христовым, братья!

Яннакос замыкал шествие. Ночью он вывел своего ослика со двора Костандиса, нагрузил его, чем только мог, и теперь молча шел рядом с ним, опустив голову. Время от времени на глаза его набегали слезы и мир заволакивался туманом, но Яннакос вытирал глаза, и все вновь прояснялось в утреннем зимнем свете. Он осторожно и нежно поглаживал круп ослика, а тот шевелил хвостом, поворачивал голову и смотрел на него, ничего не понимая: что случилось с хозяином? Почему он с ним не говорит? Почему он не протягивает руку, чтобы погладить ему живот, шею и теплые уши?

Они ступили на каменистый склон Саракины и начали подниматься на гору. Впереди несли Манольоса; за ним, в молчании, шел народ. День был холодный. На вершине сверкала церковь пророка Ильи, а далеко на горизонте блестели горы — одни казались розовыми, другие — светло-голубыми.

Около пещер их ожидал Костандис. Он быстро подошел к отцу Фотису.

— Отче, — сказал он, — Михелис не хочет уходить с горы. Он взял с собой узелок с одеждой, большое евангелие, косы Марьори и поселился в келье древнего отшельника. «Мне тут хорошо, — сказал он, — я не хочу больше видеть людей — ни хороших, ни плохих — никого! Я стану отшельником!»

Отец Фотис покачал головой.

— Может быть, он и прав, дорогой Костандис, не будем нарушать его одиночества. Это его путь. А мы пойдем своей дорогой.

— А моя дорога, отче?

— Когда мы похороним Манольоса, ты вернешься обратно к своим детям, дорогой Костандис, — сказал священник и положил руку на голову преданного друга, как будто благословляя его.

Манольоса уложили на земле перед пещерой, служившей церковью. Священник надел епитрахиль и начал отпевание. Народ запел псалмы. Время от времени раздавались рыдания Яннакоса и Костандиса, иногда прерывался и голос самого отца Фотиса, Тогда псалмы продолжали петь другие люди.

По очереди все наклонялись и целовали мертвого. Могила была готова, и священник остановился на краю ямы, чтобы сказать последнее слово и проститься с Манольосом. Но горло его судорожно сжалось, и он заплакал. Одна из старух припала к мертвому, распустила свои редкие белые волосы и простилась с ним.

На чистом девственном снегу — блеск имени героя,