Хреновинка - [33]

Он твердо подошел к Бревнову, примерил пуговку и твердо сказал:

— Ты, Бревнов, арестован. За компанию с тобой — Носков и торговец Решетников. А там распутаем весь клубок. Ну, Алехин, понял ли хоть теперь-то всю мою музыку? Эх ты, ежова голова. Покличь милицию!

Алехин, казалось, был ошарашен больше всех. Он высунулся из вагона и засвистал в свисток с горошинкой, как Соловей-разбойник.

ВЕРНАЯ ПРИМЕТА

Этакая гнусная, убийственная погода. Веселые дни куда-то ушли на юг, над городом — сумерки. Но зелень еще шумит, и пожелтевших листьев не так много. Вторую неделю моросит упорный дождь. Озябшие, насквозь пронизанные изморозью человечки понуро шагают, как тени; и тени их на мертвом свету электрических огней зловеще скользят по мокрым поверхностям асфальта, камня и грязных луж.

Слякоть, холод, скука.

— Не забудь, попадья, приготовить мне к утру фланелевые кальсоны, — говорит отец Ипат матушке. — Покойник… Завтра хоронить.

— Кого это? — спрашивает матушка.

Отец Ипат смотрит на нее октябрем и невольно бросает:

— Кого надо. Этакое ненастье бог послал…

— А покойник-то богатый? Вот крыша текет.

— На этого покойника стекла вставим и печь переложим. Сахару надо запасти… Сахар дорожает. Крыша подождет.

* * *

А старик-покойник недвижимо лежал в гробу. Ему тоже противна эта погода: зажмурился навеки.

В купеческом доме тишина. Только монахиня бредит в переднем углу по книге, в ее руках восковая свеча, и лицо ее желто, как воск. Да еще там, через три комнаты, пьет чай осиротевшая семья. Щупленький, нервный дьякон Смиренский кладет в стакан варенье, лимон, сахар и, помешивая ложечкой, тоненьким тенорочком говорит:

— Да, да. Я верю в приметы, верю. И как не верить, когда мы окружены тайной бытия, а знания наши зело мизерны.

Во время разговора он часто облизывается, оскаливает зубы, оправляет лохматые волосы. Ему в рот подобострастно глядит вся семья, ожидая великих откровений. Общий любимец, кот Васька, сидя на плече хозяйки, тоже смотрит дьякону в лицо и что-то припоминает.

— Например, когда воет собака… Ежели голову вниз — всегда перед покойником. Собака чует.

При слове «собака» Васька сразу вспомнил, что дьякон похож на Полкана, того самого, что недавно задал Ваське трепку.

«Страшно, — подумал Васька и поджал уши. — Ежели залает — убегу».

— Или вещие сны… Это изумительно, — продолжал дьякон.

Он очень долго повествовал. И наконец ушел, ссылаясь на головную боль и нездоровье.

* * *

Кладбище. Утро. Такое же пасмурное, холодное, промозглое. Мокрые кресты и могилы стоят, как древние старухи с заплаканными лицами, не зная, куда пойти. Ветер шумит вершинами, срывает желтые листья. Мертвыми, неприкаянными мотыльками они опускаются в разрытую могилу, которую торопливо доканчивают два могильщика.

У самой могилы, на приступках богатой часовни-памятника, стоит обмотанный шарфом дьякон Смиренский, рядом с ним толстый псаломщик, успевший хлебнуть пивца, и кучка нищих. Нищие ругаются из-за мест.

— Я чувствую себя прескверно, — говорит дьякон, глядя на дно могилы. — Не мог идти к выносу, через весь город… Ослаб.

— Покойнику безразлично, — басит псаломщик. — Хотя, конечно, могут меньше заплатить.

— Сквалыги! — окрысился из могилы сторож, карабкаясь наверх. — Три часа торговались. А ежели с богатых не сорвать, так с кого же и взять-то? Ну, я им и загнул.

— Знамо, — сказала нищенка. — Сверх земли не ляжешь.

— А вот знаете ли, — начал надтреснуто дьякон, — видел я сегодняшней ночью вещий сон… И ужасно боюсь… И сердце мое в сугубой тревоге…

— Чу, идут! — гукнул псаломщик и, вытаращив красные глаза, стал спешно раздувать кадило.

— Давай сюда, идут… — оказал дьякон.

Вдали послышалось пение. Все сняли шапки. Процессия приближалась, хлюпая по вязкой грязи. Доносился плач и стон.

И вдруг каким-то чудом солнце прогрызло тучу, ослепительно брызнул радостный сноп лучей. Все сразу преобразилось, ожило. Пронеслась стая дроздов и села на красную, как кровь, рябину. Плач оборвался, на устах мертвеца скользнула примиренная улыбка.

И одновременно с лучами солнца откуда-то примчалась свора игривых псов. Не замечая ни солнца, ни покойника, ни грозных окриков толпы, они возле самой могилы, под ногами дьякона, затеяли веселую карусель и грызню.

— Пшли прочь! Прочь!! — истерически взвизгнул дьякон.

— Бей их! — гаркнул псаломщик, поддев ногой закувыркавшегося пуделя.

Нищие с криком бросились на псов. Дьякон, подхваченный азартом битвы, все забыл:

— Благолепие нарушать! Нна!! — Он наотмашь дважды огрел рыжего, как теленок, пса дымящимся кадилом, поскользнулся и съехал на самое дно могилы.

Собаки опрометью мчались во все стороны. Быстрее всех, перепрыгивая сразу через две могилы, тесал рыжий пёс. В его беге был заполошный звериный ужас. Тлевшая шерсть на его лохматой спине клубилась дымом.

Во время обряда погребения позеленевший дьякон весь дрожал, стучал зубами и путал возгласы.

«Конец… Верная примета»… — холодея, думал он, и сердце его замирало. А когда провозглашал вечную память, заплакал и лишился чувств.

Тучи опять заслонили солнце, и кладбище вновь покрылось мутной мглой.

Дьякон слег. Он отказывался принимать лекарства, безвольно мотал головой, говоря с убеждением доктору и плачущей жене: