Хранители Кодекса Люцифера - [226]

Поликсена закрыла лицо руками и завизжала. Она отпрянула, натолкнулась на сундук, затем налетела на зеркало, висевшее на стене, и сбросила его на пол.

Оно лопнуло с громким, как выстрел из мушкета, треском и разлетелось на миллион мелких блестящих осколков, в которых миллион раз отразилась мечущаяся по комнате, спотыкающаяся, неистово кружащаяся белая фигура. Александра кричала от страха. Генрих замер, парализованный ужасом. Он видел верхнюю часть белой одежды, залитую вином и покрасневшую, как от крови; волосы, свисающие потемневшими мокрыми прядями; стройные белые руки, вцепившиеся в лицо и вздрагивающие, как два бледных, охваченных паникой паука. Он слышал, как тяжело дышит Филиппо.

Внезапно визг Поликсены перешел в хриплый, низкий вопль, в невнятные животные стоны заживо горящего на костре существа. Она упала на колени и стала извиваться в невидимом пламени. Генрих уронил кувшин и оттолкнул Александру в сторону. Он не спросил ее, что она увидела. Генрих даже себя не спрашивал, что, как ему показалось, он увидел, прежде чем содержимое бокала ослепило его. Он подскочил к дрожащей фигуре, упал рядом с ней на колени и отнял ее руки от лица.

Он услышал, как ее стоны снова перешли в визг сумасшедшей.

Он услышал, как Филиппо ахнул: «Святая Мария, Матерь Божья!»

Он услышал, как крики Александры затихли, задушенные чистым ужасом.

Он слышал все это и одновременно не слышал. Он вглядывался в лицо Дианы, лицо Поликсены, лицо своей госпожи, лицо женщины, которая проникла в каждую клеточку его тела и ради которой он готов был уничтожить весь мир, если бы она этого потребовала.

Он пристально смотрел в ничем не прикрытую гримасу дьявола.

16

Ее черты лица, кожа, размах бровей, форма век, нос, губы – все было воплощением красоты. Что-то сохранило ей молодость и красоту, не давая выглядеть на свой возраст, хотя ей уже исполнилось полвека. Но вместе с этим сохранилось и отталкивающее родимое пятно на левой половине ее лица. Генрих вспомнил о тенях, которые ему почудились под слоем косметики. Теперь они предстали перед ним без маски.

Это был огненно-красный, поставленный на вершину треугольник, протянувшийся от ее носа через превосходный изгиб щеки и до самой дуги подбородка. Насыщенность его цвета была неодинаковой. На нем были более светлые пятнышки и прожилки, а часть пятна на лбу выглядела так, как будто бы кровь стекала у нее между бровей и вниз, к вискам. Ее щека вздрогнула, и пятно скривилось, снова приобретя тот вид, от которого у него недавно перехватило дыхание: ухмыляющийся, искаженный волчий облик дьявола.

Он таращился на нее, голова его кружилась, как в водовороте, и все время звучал вопрос: не были ли все те случаи, когда он видел ее в Праге и считал ненакрашенной, только сном?

– Вы Кассандра фон Пернштейн, – внезапно объявила Александра. – Девочка, о которой вы говорили, будто она мертва. Вы та девочка, в чьей комнате я спала, девочка, превратившая свое окружение в изощренный ад, в котором все другие должны чувствовать себя неуверенно и совершенно потерянно. Вы сестра-близнец Поликсены – ее точная копия, за исключением печати дьявола на вашем лице. У многих бывают родимые пятна, но вы – единственная, у кого оно выглядит как изображение сатаны. Вы – тот ребенок на картинах, на которых левая половина лица разорвана. Это была ваша работа. Поликсена служила моделью для статуи Артемиды, но вы обезобразили ее лицо, так как всегда чувствовали, что богиня охоты – ваш символ, а не вашей сестры. Она – ваше лицо в Праге, она – ваш инструмент. И все же вы ничего не желаете так сильно, как быть похожей на нее. Вы даже живете в ее старой комнате и в течение долгих лет не входили в свою собственную.

Генриху еще никогда не приходилось становиться свидетелем того, как Диана теряет самообладание. Но теперь, охваченный ужасом, он видел, как это происходит. Дьявольская рожа на ее щеке вздрогнула и исказилась.

– Закрой пасть, дура! – прошипела она.

Но Александра не дала сбить себя с толку.

– Держу пари, что рейхсканцлер даже не догадывается о вашем существовании. Что вы сделали со своей сестрой? Почему она стала безвольным орудием в ваших руках?

Внезапно у Генриха появилось видение, от которого он содрогнулся. Это было воспоминание. Он увидел себя в возрасте, восьми лет. Он стоял возле одной из иногда высыхающих летом колодезных шахт на площади в центре деревни и заглядывал внутрь. Колодец казался бесконечным. Другие мальчики охотно уступили ему место – он был сыном землевладельца. Всех интересовал один вопрос: удастся ли человеку выжить, если он свалится в колодец. Генрих выступал за то, что выжить нельзя, но другие осторожно возражали ему. Генрих огляделся вокруг. Один из мальчиков был сыном школьного учителя. Весной он нашел птенца со сломанным крылом и вырастил его. Птица так и не научилась пользоваться покалеченным крылом, но она всюду прыгала за своим спасителем, чирикала и спала ночью на тонкой деревянной жерди рядом с его постелью. Сын школьного учителя держал птицу в одной руке и гладил ее другой.

Генрих схватил этот комок перьев, прежде чем кто-то успел среагировать. Он вспомнил, как заявил: «Мы это сейчас узнаем!». Его голос, звучащий сейчас в мозгу Генриха, был глубоким и искаженным прошедшими годами, как будто доносился из шахты колодца. Он увидел объятое ужасом лицо сына школьного учителя и почувствовал неистовый стук маленького птичьего сердца в своей ладони. Он вспомнил отчаянное чириканье, становившееся все тише по мере того, как птица падала все глубже в колодец, вспомнил ощущение от прикосновения острых коготков к своей ладони и барабанную дробь сердечка. Он вспомнил, как другие мальчики пораженно ахнули, забормотав: «Да он с ума сошел!» и «Вот дерьмо!» Он же пристально посмотрел на сына школьного учителя и спросил: «Так как, по-твоему, умник, она мертва?» Мальчик посмотрел на него полными слез глазами, и на его лице расплылся страх стать следующим, кого сбросят вниз. Заикаясь, он ответил: «Я думаю, она мертва». Из колодца донеслось совсем тихое вопросительное чириканье маленькой птицы, которая уже второй раз звала на помощь своего спасителя. Птицы были легкими и падали медленно, но они быстро умирали. Уже на следующий день чириканья не было слышно.