Хранитель - [54]

Геннадий Викторович открыл дверь и сонно произнёс:

— О, живой, а я уж думал тебя психи съели. Ты чего на телефон не отвечаешь? Я тебе вчера целый день звонил.

— Рыбин твой телефон отобрал, — ответил Ручкин, заходя в квартиру.

— Да я уж знаю, дозвонился ему вчера.

— Ты знаешь, что у тебя очень странные соседи во дворе? — произнёс журналист раздеваясь.

— Да не обращай внимания, — буднично ответил историк, — я уже привык. Но ты лучше с ними не общайся, вдруг это заразно.

— Буду осторожен.

— Рассказывай, как всё прошло.

— Ген, без обид, сейчас два желания: сходить в душ и завалиться спать. А потом обязательно всё расскажу в мельчайших подробностях.

— Ну ладно, — обиженно произнес Монахов. — Ванная прямо, душ направо.

— Знаю.

Полдня Геннадий Викторович не находил себе места, сгорая от любопытства. Сначала он лежал, глядя в потолок, потом смотрел по телевизору однообразные, похожие друг на друга новогодние передачи. В обед он сходил за пивом, через час заказал роллы. Наконец Ручкин проснулся.

— Ну как спалось? — спросил историк, истекая слюной на роллы.

— Ужасно. Голова чугунная. Такое ощущение, что меня всю ночь били.

— Ладно, садись есть и рассказывай.

— О! В честь чего банкет? — радостно спросил Пётр Алексеевич, открывая пиво.

— Праздники же!

Первые минут десять Ручкин уничтожал еду и поглощал алкоголь. Монахов удивлённо смотрел на друга и старался не отставать, боясь, что ему ничего не достанется. Насытившись, журналист всё рассказал.

— Во дела, — произнёс историк, дослушав рассказ.

— Сам удивляюсь.

— И что думаешь делать?

— Не знаю, ты что скажешь?

— Хороший вопрос, — задумался Геннадий. — А ты уверен, что психически нездоровый Иванов не опаснее, чем раньше?

— Ну а какие у меня варианты? Убить его? Так я уже даже и не хранитель.

— Аветису надо звонить, — подвёл итог Монахов.

— А вот сейчас и позвоню, — произнёс журналист, достав телефон и набрав номер.

Ручкину понадобилось ровно пять минут, чтобы вкратце описать ситуацию.

— Петя, убей его, убей, доделай то, что я не смог сделать, — кричал в трубку старик.

— Аветис, при всём уважении к вам, я не могу просто взять и убить человека.

— Скажи мне, в какой больнице он лежит? Я прилечу, приеду и сам его убью.

— И как вы это сделаете, без кинжала?

— Я голыми руками его придушу. А лучше скажу тому человеку, которому ты отдал кинжал, чтобы он приехал и убил его.

— Кинжал служит для защиты, а не для нападения, — начал успокаивать Аветиса Ручкин. — И в конце концов ситуация неоднозначная. Не надо торопиться. Надо тщательно всё обдумать.

— Некогда думать, Петя. Зло не дремлет.

— Дремлет, ещё как. Своими глазами видел.

— Петя…

— Я перезвоню, Аветис, как только что-то решу, — закончил разговор Ручкин.

— Я всё слышал, — произнёс Монахов, глядя на молчавшего журналиста.

— Убить я его не могу, — задумчиво произнёс Пётр Алексеевич. — Да и не смогу. Фролу тоже рассказать нет возможности. Хотя я уверен, что он тоже будет разделять моё мнение. Ситуация патовая.

— Да, непростая. Предлагаю заказать пиццу, так как ты всё съел, и продолжить банкет. А утром что-нибудь решим. Мозгу нужна перезагрузка, — произнёс историк, звякнув бокалом.

* * *

Проснулся Пётр Алексеевич от того, что рядом кто-то громко пел. Он попытался пошевелить рукой, но не смог. Что-то его крепко держало. Открыв глаза, он начал озираться по сторонам. То, что он увидел вокруг, повергло его в шок. Он лежал в палате, привязанный к кровати.

— Где я? — прохрипел журналист. От волнения в горле пересохло.

Повернув голову направо, он увидел мужчину, лежащего на кровати и пускающего пузыри. Сглотнув слюну, чтобы хоть как-то смочить горло, он попытался встать, но не смог. Не давали привязанные руки. Снова кто-то запел. Теперь журналист мог определить, что звук доносится слева. Взгляну туда, он увидел другого мужчину, сидящего на кровати, обхватившего руками колени и раскачивающегося в такт песнопениям. Пел он что-то на немецком, точнее определить было нельзя в силу незнания этого языка.

— Где я? — ещё раз, но уже тихо проговорил Ручкин.

Мужчина слева только сильнее начал петь.

— Люди, ау! — начал кричать журналист. Ему стало страшно.

На шум подошла медсестра. Лицо её показалось знакомо. Она наклонилась над кроватью и произнесла:

— Чего орешь?

— Вы кто? Где я нахожусь?

— Здрасте, приехали. Как будто не помнишь?

— Нет, — ответил журналист и вгляделся в лицо медсестры. Его тут же прошиб холодный пот, а сердце бешено заколотилось. Это была Лариса Геннадьевна.

— Ну что зенки вылупил? — спросила она.

— Лариса Геннадьевна, вы зачем меня привязали?

— А чтобы ты не носился по отделению и не пытался всех зарезать.

— Я? — удивлённо спросил Ручкин. — Что вы несёте? Зачем вы меня привязали?

— Дурной ты человек, я тебе уже объяснила. А то бегал тут, кричал: я хранитель, я хранитель.

— Да развяжите меня, в конце-то концов, — закричал Пётр Алексеевич и попытался порвать верёвки.

— О, смотри, опять буянить собрался, — произнесла Лариса. — Сейчас доктора позову.

Медсестра удалилась, и Ручкин принялся оглядываться вокруг. Сомнений быть не могло: он находился в психиатрической больнице, в палате особого режима, привязанный к кровати. Но как он здесь оказался? Засыпал ведь в доме Монахова. Больной, находящийся слева, снова запел. Но уже на французском. «Надо же, полиглот какой», — подумал журналист. Зашёл врач. Пётр Алексеевич узнал его.