Хранитель древностей - [60]

– Да я ведь не про него, – сказал я, сбитый с толку, – я про его учителя.

– И про учителя ты тоже не прав, учителей у него много: тут и Ницше и не Ницше, смотря кто ему потребуется. – Он открыл записную книжку. – Вот видишь, у меня полстраницы именами записано: граф Гобино, профессор Трейчке, профессор Клаач, Теодор Рузвельт – знаешь таких?

– Не всех, – сказал я. – Гобино знаю. Клаача тоже.

– Ну еще бы, еще бы тебе не знать, – усмехнулся директор. – Ты же хранитель. Ну да не в них в конце концов дело. Будь он граф-разграф, профессор-распрофессор. Им всем, вместе взятым, цена – пятачок пучок. Твой Ницше хоть страдал, хоть с ума сходил и сошел все-таки. А те вот не страдали, с ума не сходили, а сидели у себя в фатерланде в кабинете да на машинках отстукивали. И никто никогда не думал, что они понадобятся для мокрого дела. А пришел Гитлер и сразу их всех из могилы выкопал да под ружье и поставил, потому что так, за здорово живешь, сказать человеку, что ты хам, а я твой господин, нельзя, нужна еще какая-то идейка, нужно еще: «И вот именно исходя из этого – ты-то хам, а я-то твой господин! Ты зайчик, а я твой капкан», – знаешь, кто так говорит?

– Нет.

– Уголовный мир так говорит. Ну, блатные, блатные, воры; теперь бандиты знаешь какие? Они и в подворотнях грабят с идеологией. Неважно, какая она. Спорить с ней ты все равно не будешь. Если у меня финка, а у тебя тросточка, то какие споры? Я всегда прав. Бери, скажешь, за-ради Христа, все, что надо, да отпусти душу. Твоя идеология, скажешь, взяла верх. Вот как бывает. – На первых порах, – сказал я.

– И на первых, и на вторых, и на каких угодно порах; потому что, если взял он тебя за горло…

– Те-те-те… – рассмеялся я. – Так это ж называется брать на горло, а не за горло. Таких даже воры презирают. Потому что это не сила, а хапок… Это я еще лет двадцать пять назад очень понял. Отец мне объяснил, он и все эти вещи тонко понимал. Тогда еще, заметьте, понимал!

Директор посмотрел на меня и засмеялся. Он всегда очень хорошо смеялся: раскатисто, разливисто, весело – в общем, очень хорошо.

– Литератор, литератор, – сказал он. – Выдумал, наверно, про отца. Ну, если и выдумал, то тоже хорошо. Возможно, возможно, что ты в чем-то и прав. Конечно, сила – да не та, но легче ли от этого – вот вопрос! Кто отец-то твой был? Мировой, или как его там? Посредник какой-то? Тогда еще какие-то посредники были?

– Нет, – сказал я, – посредники не там были. Мой отец был присяжным поверенным.

– То есть адвокатом? Хороший, наверное, адвокат был, умница… Что, давно умер? Ах, когда тебе десяти еще не было? Жаль, жаль, что умер. Знаешь, как теперь нам нужны вот такие именно адвокаты. Позарез нужны! Только бы мы их судьями в трибуналах сделали. А то как бы действительно не побили нам стекла. А знаешь, сколько у нас вдруг появилось охотников бить зеркала? Превеликое множество! Превеликое! Пока настоящая сила соберется, раскачается, придет – знаешь, сколько они науродуют? – Он помолчал, подумал и вдруг сказал совсем иным тоном – простым, будничным: – А ты вот этого не понимаешь, фырчишь… Ну что, понравился тебе Мирошников? Строгий мужчина.

Я сказал, что строгость-то еще не беда. Но вот он еще и ограничен, и туповат, и всех хочет учить.

– А именно чему он тебя учил? – спросил директор.

Я рассказал ему про разговор.

– Хм, да!… – сказал директор. – Ну, насчет портрета я ему сам позвоню, он действительно загнул. Зато во всем остальном…

– А что во всем остальном? – спросил я угрюмо.

Было совершенно ясно, что про это остальное он уже успел сговориться с Мирошниковым по телефону.

– А про все остальное так, – сказал директор твердо. – Вот я хочу тебе сказать, а там дело твое: не хочешь – не слушай. С кем ты только ни встретишься – обязательно скандал.

Я молчал и смотрел на него.

– Ну а как же, считай, – он стал загибать пальцы, – в библиотеке неприятность, с массовичкой истерика, от Родионова формальная жалоба, с органами – полный скандал, мне уже звонили оттуда, справлялись о тебе. Наверно, твоя благодетельница постаралась. Аюповой ты такое наговорил, что она во все инстанции катает. Хорошо, что мы тебя знаем, а то бы, пожалуй… Ну а что ты у меня в кабинете орал, ты это помнишь?

– И что, зря я орал? – спросил я его. – Я не прав?

– В чем? – крикнул он. – В чем ты прав? В существе дела? Да, безусловно прав. Но именно в существе, а не в форме. Ну ты представляешь, что было бы, если бы тогда подошла Зоя Михайловна и встала за дверью? Тебе что, туда, к нашему завхозу захотелось?

Я молчал.

– Ну вот то-то, дорогой товарищ. Когда говоришь, надо отдавать себе отчет – что ты такое говоришь, когда ты это говоришь и кому говоришь. А ты сплошь да рядом… – Он махнул рукой и замолчал.

Молчал и я.

Он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся.

– Ну, хорошо, что хоть не споришь. И потом – зла в тебе, дорогой товарищ, много, то есть не зла, а какой-то глупой предубежденности. Необъективный ты человек, хранитель, вот что. Ну вот хотя бы взять опять эту историю с Родионовым. А ведь он еще что-то обещает принести.

– Товарищ директор, – сказал я официально. – Ну вы поймите, я археолог, «хранитель древностей», как вы меня называете, я занимаюсь тем, что умею, – клею горшки и пишу карточки. В политпросвете вашем – я ни в зуб ногой. Что же касается Родионова, его планов… – И я нарочно замолчал.