Хранитель древностей - [38]

«Курганами средней и малой величины покрыта вся территория и все окрестности города Верного и прилегающих к ним алма-атинских станиц и выселок, – писал Кастанье в 1889 году и прибавлял: – В городе и станицах курганы эти большей частью уже срыты, так как они мешали усадебным постройкам. Все они тянутся более или менее правильными линиями с запада на север, от гор к степи, по течению рек».

Значит, кочевье здесь, безусловно, было, но кто и как может доказать, что именно здесь следует искать древний город? Вот и те древние горшки, за которыми я сейчас еду, разве они что-нибудь доказывают?

– Стой, стой, – сказал я шоферу, – вот вывеска: «Правление». Останови машину.

Маленький, жукастый, толстоносый человек в черной рубахе без пояса и в галошах на босу ногу вышел из избы на шум мотора и остановился на пороге, сердито и недоуменно глядя на нас. Я сразу почему-то понял, кто это, и спросил:

– Бригадир Потапов?

– Он самый, – ответил человек пасмурно. – А вы из горземотдела?

– Пройдемте в правление, – сказал я. – Нет, я не из горземотдела. Горшки все еще у вас?

– Так забираете у нас эти макитры? (Бригадир говорил по-южному – «макитры», а не горшки.) Забирайте, забирайте. Вон всю кладовку завалили, не повернешься даже! Берите, пожалуйста…

– Ладно, – сказал я. – Завтра же заберем.

– Берите, берите. – Он так толкнул ногой ближнюю макитру, что она загудела, как улей. – Хотел я их приспособить под капусту, вымыл, вычистил золой, так тут ваш счетовод налетел. – Он сердито усмехнулся. – «Как же так можно! Великая историческая ценность! Ей только в музее место!» Ну, берите, берите, ставьте в музей.

В кладовой было темновато, пахло сухой рогожей и соленой рыбой. Темнота здесь стояла особая, такая, какая бывает в яркий, солнечный день в забитой даче. На полу и на стенах лежали белые и желтые полосы света. Валялись грабли, широкие деревянные лопаты, лейки, стояли белые оцинкованные ведра, одно в другом; всю середину занимала какая-то громадина на зеленых колесах, не то сеялка, не то веялка, не то еще что-то сельскохозяйственное, и бригадир как только вошел, так и опустился на подножку.

– Их у вас четыре? – спросил я о макитрах.

– Шесть, – усмехнулся бригадир. – Еще две в душе стоят, я завтра вам и те сюда притащу. Ну, посмотрели? Пошли!

Мы вышли в сад. Блеск был разлит повсюду. Сверкали раскаленные черепицы крыш и стволы яблонь, обмазанных известкой. Ветерок ходил по высокой, некошеной траве, и пахло сырой землей и табаками. А за яблонями, где-то на просторе, громко хохотала женщина. Хохотала и выговаривала: «Ой, Боженька же мой, ой, не могу, не могу!» – и снова хохотала.

– Слышите? – кивнул головой бригадир и крикнул: – Коршунова! Коршунова, дьявол! Вот я тебе порепетирую.

Хохот смолк, а потом тот же голос вызывающе произнес: «Ой, Боже ты мой, не могу, не могу, не могу!» – и захохотал.

– Тьфу, окаянная!… Ты ей хоть кол на голове теши, – злобно плюнул бригадир. – Совсем с панталыку сбилась. Артистка!

– А кто у вас руководит драмкружком? – спросил я.

Он махнул рукой.

– Тут не кружок, тут поднимай выше, – сказал он. – В Алма-Ате занимается. В какой-то театральной высшей школе… племянница моя, сестрина дочь. На лето приехала матери помочь. И вот слышите, как помогает? Ну, хорошо, только до собрания, там я ей покажу «ха-ха-ха!». – И он быстро пошел по просеке, бормоча под нос что-то сердитое.

– Так, может, у нее талант? – спросил я, догоняя его.

Он остановился и взглянул на меня.

– То не было никакого таланта, а то вдруг он объявился? – спросил он насмешливо. – Конечно, талант! Туда без таланта и не суйся! Там талант первее всего. – Он значительно посмотрел на меня и усмехнулся.

Я хотел ему что-то ответить, но он вдруг остановился, взглянул на солнце, полез в боковой карман пиджака, вынул старинные часы из черного серебра, звонко щелкнул крышкой с кудрявым вензелем, посмотрел и сказал:

– О! Ну, однако, уже и обед. Милости просим ко мне. Закусим чем Бог пошлет.

– Да нет, нет, – сказал я, – мне ведь…

– Прошу, прошу, – повторил он настойчиво, – макитрами сыт не будешь, – и взял меня под локоть.

Мы прошли между двумя рядами яблонь, пересекли по тропинке густой темный вишенник и спустились к Алма-Атинке. Она кипела между узкими берегами и била зелеными фонтанами. У больших камней вскипали водяные воронки и мелкие буруны, а на самой середине ее, около огромной глыбины, гладкой и черной, как бегемот, опустившийся на колени, крутились клочья сердитой пены, листья и какой-то сор. Мельчайшая водяная пыль висела над кустами, и большие, сердитые, почти серые лопухи с лиловыми черенками все время дрожали от гула. А гул был такой, что казалось – это по дну катятся огромные пустые бочки. На самой спине каменного бегемота лицом вниз, так что была видна только загорелая спина да острые крылья лопаток, лежал человек в черных трусиках.

– Смотри – опять он здесь! – удивился бригадир. – Когда же это он приехал? Я его что-то с утра не видел.

– Кто это? – спросил я.

– Да так, один, – ответил неопределенно бригадир и опять усмехнулся. – Геройский человек, ничего не боится, прямо с камня в этот кипяток прыгает, а когда-нибудь его обязательно утащит. Вы слышите, как гудит, это ведь она глыбы с гор катит, вот как даст такой глыбиной по ногам…