Хранитель детских и собачьих душ - [10]

Флай вернулся в кладовую и провел остаток дня, решая воображаемое уравнение с семью неизвестными. Первое неизвестное – человек с жесткими усиками и черной шляпой детектива – все озирался тоскливо, руки в брюки. Второе неизвестное – румяный толстяк в необъятной белой футболке – довольно похохатывал, подмигивая ему озорным глазом. Третье неизвестное оказалось расплывчатой темной фигурой с вкрадчивой женской повадкой. Остальные – один причудливее другого – напоминали не то старинных, полузабытых знакомцев, не то вычитанных из книг персонажей.

Вечер холодным колобком луны выкатился в ночь; Флай спустился в подвал навестить Великого Мышиного Ненавистника.

Лампы надрывно горели, воздух пах звериным страхом, Пров Провыч по-птичьи умостился на высоком табурете, протирал очки. К деревянной плашке был примотан продолговатый длинношерстный зверь, длинные зубы беспомощно щерились.

Флай прислонился к столу и попытался снова проникнуть в мысли старика, но отпрянул из-за грохочущего безумия шестеренок и гула прочей мозговой машинерии. На сей раз Флай досмотрел до конца. Он сидел в двух метрах от Пров Провыча, но брызги крови долетали даже сюда. Мучения зверька («Как же он называется, – вспоминал Флай, – хорек? куница?») выпластались в один бесконечно долгий вопль; казалось, он кричал и после того, как легкие были разрезаны на кусочки.

«Это уникум, – думал Посторонний, – Пров Провыч Колодный, человек Средневековья. Ни сомнений, ни малейших эмоций, словно остро заточенный инструмент. Интересно, кто выделяет деньги на такие опыты? Институт? Вряд ли. Скорее, некий таинственный покровитель. Для чего все это: записи, пытки? Неужели кто-то всерьез заинтересовался энергоинформационным потенциалом, накапливаемым в результате страданий? Проклятые люди. Мало им своего хлама, так еще и чужие привилегии подавай».

Флай чувствовал, что его грабят. В самом деле, если допустить на минуту, что эти жалкие опыты принесут конкретные плоды и людям удастся смоделировать алгоритм подчинения, то бишь искусственно создать психоневрологическую пиявку, каковой, по сути, и являлся Флай, в таком случае на рынке эмоций у него и его сородичей появятся серьезные конкуренты. Как ни крути, а артанков в мире не более 20 000, а людей гораздо больше. Как-то довелось Постороннему наблюдать охоту на волков: снайперы прицельно били с вертолетов, засевая снежную равнину кровавыми телами. Никому не захочется быть в числе обреченных. Флай представил себе бесконечные жестокие войны, раздел сфер влияния, бесчисленные напрасные смерти, оскалившийся, взъерошенный, неуютный мир будущего.

Какого чёрта? В течение долгих столетий совершенствовать свои тела, вырабатывать безупречные охотничьи кодексы, до блеска оттачивать межсезонные ритуалы; развиваться, эволюционировать. И все это отдать за здорово живешь? Уступить примитивным выскочкам, нарушить пищевую цепочку? Флай готов был тут же, на месте прикончить старика, но взял себя в руки. Убийство вызовет подозрение, ненужные вопросы, обыск. Поздняя осень, ему уже несподручно искать новое место зимовки. Необходимо все обдумать, просчитать варианты, а затем представить произошедшую смерть как несчастный случай. Пусть это будет, к примеру, сердечный приступ.

Он вернулся в кладовку и застыл в оцепенении, решая участь Колодного. Загвоздка, кроме всего прочего, состояла еще и в том, что Флай был наполнен до краев, эмотивно сыт. Пять несмешиваемых субстанций, опутанных надежной сетью нервных импульсов, ворочались внутри, занимая все доступное пространство. Приходилось тратить немало сил, чтобы удержать и – больше того – чтобы впитать, усвоить посмертные сгустки эмоций обреченных существ; ни одного свободного уголочка, никаких запасов. Пров Провыч выглядел довольно-таки крепким; чтобы справиться с ним, потребуются силы. Флай пришел в уныние от одной мысли, что придется расстаться с одной из жертв, освобождая силы для новой охоты. Честь запрещала оставлять врага в живых, жадность не позволяла упускать один из прежних трофеев.

Туман растекался по долине его сознания, клубистый, удушливый, отупляющий. Посторонний потерялся в тумане; чтобы вовсе не пропасть, сел, как ребенок, на сырой траве, обхватил руками колени. Голоса и шаги в молочно-белой тоске, холодные капельки сна: он чувствовал, что дошел до самых глубин себя, но дальше все терялось в густом дыму, Флай не желал разделить с Флаем свое истинное, алое, цельное, и седая тоска накатила со всех сторон.

Очнулся от яркого света, слишком твердого и назойливого, чтобы быть сном. В горле – шерстистый ком, мякиш темноты, запястья зудят, как будто ему обрубили кисти. Лампы режут глаза, пробует повернуть голову – виски сдавлены, закреплены холодом железа. Наверху, под потолком, сиял мертвой улыбкой проф. Колодный П. П.

– Доброе утро, голубчик. Как спалось?

«Он меня видит?! Что происходит? Неужели…»

– Не пытайтесь, золотце, освободиться, лежите уж смирно. Физиологически вы довольно-таки странный экземпляр, не скрою, я поражен. Но той дозы наркотика, что я вам вкатил, хватит, чтобы оглушить роту солдат. Если бы даже вам удалось встать, вам и шагу отсюда не сделать. А сердечко у вас могучее, да-с, я поражен. И весьма.