Храм - [25]

За дверью лежал человек.

Очевидно, он сидел спиной к двери, положив голову на поднятые колени, и когда упал, его тело еще хранило память о прежней позе. Это был старик. Он был большой и показался Марии неподъемно тяжелым. Она все же посадила его. Лицо и кисти рук старика заледенели, дыхание уловить не удалось, хотя Мария прислонилась щекой к его отвердевшим губам. Тогда она расстегнула верхнюю пуговицу его ватника и залезла рукой за ворот свитера и нижней рубахи. Ей показалось, что тело остыло не совсем. Она просунула руку дальше, к сердцу. Толчков она не почувствовала, но тело возле сердца удерживало тепло. Мария опустилась на колени и стала растирать костистую грудь. Собственная одежда мешала ей, она задохнулась почти сразу, а понуждение лишь усугубило ситуацию: руки стали такими тяжелыми, что она не могла ими шевельнуть. Мария опустила их и так сидела с закрытыми глазами, пока тяжесть не ушла. Тогда она отодвинула старика от двери, распахнула ее навстречу сияющей белизне, подхватила старика сзади под мышки и вытащила наружу. Нужно было бежать в село, звать людей… Но она уже знала, что должна сделать все сама.

Мария развязала котомку старика — и увидала то, что ей нужно. Плед. Она расстелила плед на снегу, перевалила на него старика, связала боковые углы, чтоб не свалился, перекинула свободный угол через плечо — и дай Бог помощь.

Смерть старика была рядом. Мария ощущала ее с первого же мгновения, как увидала старика. Смерть стояла у нее за спиной и наблюдала за нею, Мария ощутила ее по холоду, который вдруг проник в спину. Иначе не объяснишь, с чего бы холоду было взяться: на ней было надевано столько… ведь собиралась постоять на коленях перед иконкой, помолиться, может быть даже поплакать — а это в минуту не делается. Присутствие смерти было столь реально, что возникло искушение оглянуться. Мария с искушением справилась, перекрестилась — и забыла о смерти, потому что впервые за последние месяцы Господь протянул ей руку — она именно так поняла появление старика, которого принесла буря, о котором ей, именно ей, Марии, возвестил колокол. Сейчас она не думала об этом, не складывала факты один к одному — в ее сознании это всплыло и сложилось уже потом, в хате, когда она поняла, что все-таки успела, все-таки смогла. В первые минуты она вообще не могла думать, разве что о самых примитивных вещах: растереть, согреть, успеть дотащить до хаты…

Смерть она снова ощутила уже снаружи — на солнце, на снегу. Смерть опять была за спиной. Сперва она шла рядом с кулем, который тащила Мария, потом села на него; Мария ощутила это по тому, что тащить стало трудней. Мария почувствовала, как отчаяние подступает к ее сердцу, подняла голову… Ее хата была так близко! — и так далеко… ведь сейчас расстояние оценивалось не метрами, а секундами; секундами жизни… Чтобы наполнить их до предела, она собрала все силы, которые оставались в ней, — и забыла о смерти, потому что помнить о ней было уже нечем.

В хате Мария сняла со старика всю одежду и стала растирать самогоном его жилистое, крепкое тело. Она ощущала, как эта холодная плоть высасывает из нее жизнь, и когда силы опять оставили ее — села на пол рядом с ним и заплакала. Слез почти не было — в ней высохло все внутри. Хотелось только одного: лечь на спину, закрыть глаза и умереть. Все же она заставила себя раздвинуть зубы старика и влить в него стакан самогона. Старик застонал. Вот теперь все.

Она очнулась от предчувствия. Не открывая глаз, прислушалась. Тонко-тонко дребезжало оконное стекло. Она знала, что это означает, но ее сознание противилось, не хотело в себя впускать уже очевидный факт, пока ухо не уловило далекий рокот. Вертолет.

Старик лежал в той же позе, но кожа его стала другой. Она разгладилась, наполнилась изнутри. Лицо было усыпано крупным потом; пот был возле корней оживших волос и тянулся узкой влажной полосой от горла через грудину и пупок к паху. Старик словно оттаивал.

Вертолет рокотал совсем близко. По звуку она поняла, что он делает круг над храмом.

Марию словно подбросило. Она заметалась по горнице, собирая вещи старика, бегом отнесла их в спальню, потом подхватила старика под мышки и поволокла туда же, но уже на пороге сообразила, что ему совсем другое нужно. Тогда она свернула в кухню и подтащила старика к печи. Взглянула на лежанку… нет, это слишком высоко; даже если б она не устала, и то бы ей не поднять туда старика. Мария села на лавку и заплакала. Но первые же слезы укрепили ее душу. Она стала спокойной и решительной, каждое движение — точным и сильным. Она прислонила старика к лавке, затем подхватила его под мышки и посадила на нее. Затем сама встала на лавку, потянула старика вверх… он даже от лавки не отлепился. Тогда она сосредоточилась, собрала все силы — и со стоном, с криком рванула его… Места на лежанке для старика было мало, и даже когда Мария уложила его по диагонали, его ноги — давно не мытые, с темными полосами между пальцами, свисали с лежанки. Мария подогнула их, прикрыла наготу овчинами, накинула платок и вышла на крыльцо.

Илья был уже во дворе. Он шел неторопливо, поглаживая пса, который радостно ластился к нему, заглядывая в глаза. Поверх пятнистой униформы на Илье была только белая меховая безрукавка, из-под которой выглядывал тяжелый револьвер в кобуре без верхнего клапана. С одного взгляда Мария поняла, как ему худо. Это был маленький напуганный мальчик, который семенит на неуверенных ножках к маме, чтобы уткнуться в ее юбку, зарыться в ее тепло, заслониться ею от того непонятного, что так его испугало. На миг в ней проснулась нежность к нему, но только на миг, потому что уже в следующее мгновение Мария выдавила это чувство из сердца.