Хозяйка лабиринта - [10]

Не лучше ли было бы остаться в Регистратуре? Не то чтобы у Джульетты был выбор, конечно. Возможность выбора, кажется, пала первой жертвой этой войны.

Джульетта не подавала заявления в контрразведку: она хотела вступить в какое-нибудь женское армейское подразделение – не столько из патриотизма, сколько оттого, что уже несколько месяцев после смерти матери крутилась, выживая, и очень устала. Но после объявления войны ее вызвали на собеседование; повестка была на правительственном бланке, и Джульетта поняла, что спорить не приходится.

Она явилась вся красная и потная – ее автобус сломался прямо на Пиккадилли-Сёркус, и всю дорогу до неприметной конторы, расположенной в еще более неприметном здании на Пэлл-Мэлл, ей пришлось бежать. Чтобы попасть к входу, нужно было пройти насквозь другое здание. Джульетта подумала, что, может быть, это своего рода проверка способностей. Медная табличка на двери гласила: «Паспортное отделение», но за ней не оказалось ни сотрудников, выдающих паспорта, ни посетителей, желающих их получить.

Джульетта не расслышала фамилии человека, который вел собеседование (Мортон?). Он небрежно откинулся на стуле, словно ожидая, что она сейчас будет его развлекать. Он сказал, что обычно не собеседует соискателей работы, но мисс Диккер сегодня больна. Джульетта понятия не имела, кто такая мисс Диккер.

– Джульетта? – задумчиво произнес он. – Это как в «Ромео и Джульетте»? Очень романтично.

Он засмеялся, словно то была шутка, понятная только им двоим.

– Кажется, это на самом деле трагедия, сэр.

– А что, есть разница?

Он был не старый, но молодым тоже не выглядел (а может, никогда и не был). Он производил впечатление эстета. Худой, какой-то удлиненный, как журавль или цапля. Его, кажется, смешили почти все слова Джульетты и почти все собственные реплики тоже. Он потянулся за трубкой, лежащей у него на столе, и принялся набивать и раскуривать ее не торопясь – втягивая воздух, утрамбовывая табак, посасывая и исполняя все прочие загадочные ритуалы, по-видимому обязательные при правильном курении трубки. Наконец он произнес:

– Расскажите о своем отце.

– Об отце?

– Об отце.

– Он умер.

Повисла пауза, и Джульетта поняла, что должна ее заполнить.

– Его похоронили в море, – сообщила она.

– Правда? Он был военным моряком?

– Нет, торгового флота.

– А. – Он едва заметно приподнял бровь.

Джульетте не понравилась эта снисходительная бровь, и она решила даровать своему неизвестному отцу повышение в чине:

– Он был офицером.

– Ну конечно. А ваша мать? Как она поживает?

– Очень хорошо, спасибо, – машинально ответила Джульетта.

Она чувствовала, что сейчас у нее разболится голова. Мать часто говорила, что Джульетта слишком много думает. Джульетта решила, что, вероятно, думает недостаточно. От воспоминания о матери у нее стало тяжело на сердце. Та все еще скорее присутствовала, чем отсутствовала в ее жизни. Джульетта предполагала, что в один прекрасный день положение изменится, но сомневалась, что это будет к лучшему.

– Я вижу, вы учились в хорошей школе, – заметил собеседник (как его, Марсден?). – Притом в довольно дорогой сравнительно с доходами вашей матери. Она ведь швея, правильно? Швея-надомница.

– Портниха. Это другое.

– В самом деле? Я в этих вещах не разбираюсь. – (Она ясно поняла, что он в этих вещах разбирается очень хорошо.) – Вы наверняка задавали себе вопрос, откуда мать берет деньги на ваше обучение.

– Я получала стипендию.

– Какие чувства это у вас вызывало?

– Чувства?

– Вы чувствовали себя неполноценной?

– Неполноценной? Конечно нет.

– Вы любите живопись? – внезапно спросил он, и она растерялась:

– Живопись?

Что он имеет в виду? В школе ее взяла под крыло учительница рисования, энтузиастка своего дела, мисс Джайлс. («У тебя хороший глаз», – сказала ей мисс Джайлс. «У меня их два», – подумала тогда Джульетта.) До смерти матери Джульетта часто бывала в Национальной галерее. Она не любила Фрагонара и Ватто и всю эту миленькую дребедень, от которой любому приличному санкюлоту захочется отрубить кому-нибудь голову. То же относилось к Гейнсборо и его богатым аристократам, самодовольно позирующим на фоне принадлежащих им роскошных далей. И Рембрандт. Рембрандта она особенно не любила. Что такого замечательного в безобразном старике, который постоянно рисует сам себя?

Может, она на самом деле не любит живопись. Точнее, у нее на этот счет своеобразные взгляды.

– Конечно я люблю живопись, – сказала она. – Разве бывают люди, которые ее не любят?

– Вы не поверите. А кто ваши любимые художники?

– Рембрандт. – Она прижала руку к сердцу, изображая страстную любовь.

Она любила Вермеера, но не собиралась откровенничать об этом с незнакомцем. «Я преклоняюсь перед Вермеером», – однажды призналась она в разговоре с мисс Джайлс. Теперь ей казалось, что это было в другой жизни.

– А как насчет языков?

– Люблю ли я языки?

– Владеете ли вы ими? – Он вгрызся в черенок трубки, словно младенец, у которого режутся зубы, – в зубное кольцо.

Господи боже, подумала она. Этот человек был ей просто на удивление неприятен. Позже она узнала, что это его конек. Он был одним из лучших специалистов по допросам. Однако то, что именно в этот день он заменял мисс Диккер, по-видимому, получилось случайно.