Хозяин с кифарой - [3]

— Свое вино, деревенское!

Даже мне давали пить разведенное водой кисленькое деревенское вино, и я думал, что оно всюду одинаковое, ибо всюду дешево стоит. И преподнести такую дешевку в виде подарка на фоне изысканности яств, стоявших перед хозяином на столе, казалось мне просто издевательством. Но Никандр никак не разделял моего негодования — наоборот, он сиял:

— Да видят боги, господин, как ты меня ублажил! Ведь деревенское вино здоровое, как деревенская девка: оно просто на вкус, а душу греет. А то приходят ко мне на прием городские дамы… расфуфыренные, а как снимут парик, вставные зубы и накладные груди… Так и вино знаменитостей: они туда кладут всяких специй, чтобы расфуфыриться, как городская дама…

Оба рассмеялись, хотя смеяться было, собственно говоря, нечему. Затем Никандр откланялся, а хозяин прилег вздремнуть. Когда я услышал его ровное похрапывание, то понял, что могу незамеченным слезть с дерева, и спустился на землю. Увиденное произвело на меня сильное впечатление, и было такое чувство, что я осиротел во второй раз. Н-да, если меня заменят на раба-мальчишку? Инстинкт говорил мне, что нужно бежать к Никандру независимо от того, какая меня ждет взбучка за потасовку с Калиской. Все-таки он был мне как приемный отец. Увиденная сцена даже навела меня на мысль, а не принести ли ему точно так же плетку? Но что-то меня останавливало. Ведь если бы Никандр был свободным, я, может, плетку бы ему и принес, но Никандр был рабом…

Я застал Никандра, с умилением разглядывающего подаренную ему амфору с деревенским вином. Он, видимо, был столь взволнован встречей с хозяином и занят изучением подарка, что не заметил моего появления. А меня его умильный вид настолько озадачил, что я даже забыл попросить прощения за давешнюю потасовку с Калисой, и у меня невольно сорвалось:

— Но, Никандр, он тебе такую дешевку подарил!

Никандр поднял на меня глаза, но, видимо, из-за обилия впечатлений забыл о том, что мне полагается взбучка.

— Дареному коню в зубы не смотрят, глупыш! Важен сам знак внимания. Меня многое с хозяином связывает на самом деле. Меня подарили ему в детстве, и он уговорил родителей отправить меня вместе с ним учиться в школу: я подсказывал ему на уроках и защищал его в драках с другими мальчишками — ведь он был хилый, а я — рослый. Меня и к врачу его родители пристроили учиться из-за того, что их сын был слаб здоровьем, — никто не думал, что я буду лечить римских нобилей. Так что своей врачебной карьерой я, в общем-то, обязан ему. Мне приятно получить от него подарок.

Но, увы, недаром гласит пословица, что устами младенца глаголет истина — дети хотят правды, а после увиденного сегодня, я не мог поверить такому объяснению.

— Но он тебя обижает! Я всё видел… я сидел на дереве напротив окна… — не унимался я.

Теперь я понимаю, насколько бестактным было мое поведение…

Выражение боли промелькнуло в глазах грека-раба и утопло в них, как в болоте. Он положил свою широкую ладонь мне на голову:

— Видишь ли, глупыш, тепло может быть заключено даже в бьющей руке. Был случай, когда хозяин меня побил. Мы оба тогда были молоды. А он услышал обрывок моего разговора с Фульвией, где она поминала его имя, и стал у меня допытываться, что Фульвия про него говорила. «Господин, ты волен распоряжаться мной, как хочешь, но этого я тебе сказать не могу!» — «Почему? Я тебе приказываю говорить!» — «Нет, господин, я не могу передать тебе слов женщины» — «Послушай, она не женщина, а рабыня, а ты — не мужчина, а раб, так делай, что тебе приказывают, а то много из себя воображаешь!» — «Господин…» — «Так будешь ты говорить или нет?» — «Нет» — «Принеси мне плетку». Он избил меня по праву хозяина — и жестоко. На следующий день, когда я отлеживался после побоев, он пришел ко мне мириться, принеся с собой гроздь винограда. Но я не стал есть. Мне жить не хотелось, и я сказал ему об этом. «Я погорячился, — ответил он, помолчав. — Мои родители столько денег вложили в твое воспитание, что я не могу отпустить тебя на волю без выкупа, но для меня ты не скотина, а человек…» Ты знаешь, мне тогда так плохо было, жизнь в рабстве такой казалась черной, безнадежной, так хотелось сочувствия, а родных у меня не было — и эти слова моего обидчика были единственным теплом, которое у меня было в жизни, а мне так недоставало тепла. Я вскочил с постели, упал перед хозяином на колени, обхватил его ноги руками и заплакал, уткнувшись ему носом в живот. А он гладил меня по голове, затем со словами «Ну, ты — голый, простудишься» поднял меня и уложил в постель, после чего принес кифару и долго пел у моего изголовья. С тех пор я каждый раз при его неудовольствии приношу ему плетку и раздеваюсь, а он ни разу больше меня не бил.

Мне было неловко, что я заставил своего приемного отца рассказать мне эту сцену. Но к тому времени хозяин проснулся, и, видимо, ему стало скучно, ибо он захотел петь. Ему подали кифару, но певцу петь самому себе неинтересно.

— Позови публику, — приказал хозяин Фульвии.

Легко сказать! Из свободных в такую жару послушать доморощенного певца удалось зазвать лишь швей из соседнего дома: вдову Фанию Старшую и ее дочь Фанию Младшую. Никандр по-соседски бесплатно их лечил, когда они болели, а когда у Фульвии или у соседок-швей не было времени идти на рынок, они одалживали друг у друга пару морковок или луковиц. Помимо них всю публику, собравшуюся в садике у дома, составили Никандр, Фульвия, Калиса и я — негусто, конечно, но, видимо, хозяину так не терпелось петь, что он подумал, что и такая публика сойдет.