Хозяин Проливов - [128]

— Дайте им откричаться или побросайте в море, — распорядился гиппарх.

Он быстрым шагом направился внутрь дома на поиски дяди. Никомед лежал в своей спальне. С первого же взгляда Левкон понял, что он мертв, хотя ни крови, ни следов борьбы вокруг не было. Возле ложа стоял таз с остывшей водой. Видимо, смерть настигла хозяина в тот момент, когда он парил ноги и собирался отходить ко сну. Это случилось еще до начала штурма усадьбы, потому что лицо Никомеда хранило полное спокойствие.

Возле окна стояла Арета, задумчиво глядя на пожар.

— Ты ничего не пропустил, — сказала она. — Довольно скучная была свалка.

Левкон поднял одеяло, закрывавшее тело дяди, и уставился на его огромный живот.

— Ничего не увидишь, — бросила Колоксай. — Слишком много жира. Но сердце разорвалось легко.

Гиппарх все-таки разглядел черную точку под вторым ребром слева. Сюда Арета ударила пальцем. Один раз.

— Это спальня моих родителей, — протянул гиппарх. «И здесь будут рождаться мои дети», — этого он не сказал вслух.

— Дом большой. Перенесешь спальню в другое место, — пожала плечами Колоксай, не очень понимая, что для него это невозможно. — Так или иначе, твой дядя умер от сердечного приступа.

На следующий день сам Левкон, «очевидец» произошедшего охранник Гелон и начальник дозорного отряда Главк, «наведший порядок» в усадьбе, тронулись в Пантикапей доложить о случившемся. Они прихватили с собой и старосту Мола, который намеревался клятвенно подтвердить в Народном Собрании личность сына Леарха.

Впрочем, людей, узнавших Левкона, оказалось достаточно и в отряде дозорных, и в самом городе. Однако это не сняло вопросов Калимаха, очень подозрительно отнесшегося к смерти своего дружка и появлению «законного наследника».

— Мой дядя опасался неповиновения слуг, — сказал Левкон в конце разговора. — Когда мы встретились, он говорил о своих распоряжениях на случай смерти. Никомед хотел, чтоб две солеварни и поместье у хвоста Мышиного мыса отошли к его другу и благодетелю казначею Калимаху. — Гиппарх выдержал паузу, проверяя, какое впечатление произвели его слова. — Я поспешил за дозорным отрядом, но… опоздал. — С тяжелым вздохом он опустил глаза долу, выражая уважение к памяти покойного. — Последнее желание дяди для меня — закон. Мои рабы сегодня же уйдут с обеих солеварен и пустоши у Мышиного.

— Пусть останутся. — Калимах благосклонно поднял руку. — Я надеюсь, Левкон, сын Леарха, — проговорил казначей, вполне оценив достойные шаги нового наследника, — что ты будешь для народа Пантикапея такой же поддержкой, какой был твой благочестивый дядя Никомед. Не хочешь занять должность ойкиста?

— Я счастлив служить народу Пантикапея, — отозвался гиппарх, прекрасно понимая, как должен ответить, — на любом поприще. Но не судите меня строго, благородный Калимах, я только что вернулся из плена и хотел бы отдохнуть, заняться делами хозяйства…

— Ну что ж. — Казначей склонил голову. — Достойное решение для наследника таких достойных людей, как Леарх и Никомед. Удачи тебе.

— А ты умеешь дать взятку, — сказал Гелон, когда они уже покинули мегарон Народного Собрания.

— Да, ты парень не промах! — Главк с такой силой хлопнул друга по плечу, что тот аж присел. — Без солеварен он от тебя бы не отстал.

Левкону стало тяжело на душе. Только что он преспокойно обделывал дела с человеком, который поставил на колени его родной город. А еще вчера спрашивал: почему все подчинились? У каждого был дом, семья, обстоятельства… «Неужели и я вот так… Кер-олаг!» — выругался гиппарх.

Справиться с сердечной мутью Левкону удалось только на обратном пути. Он успокаивал себя тем, что сможет что-то сделать для жителей поселка и бывших рабов. Вид у усадьбы был такой, словно по ней топтались великаны. Почти все крыши сгорели, кое-где глинобитные стены растрескались от огня, в доме все двери были сорваны с петель, а дорогая посуда побита. Однако скот и хлеб удалось спасти. Крестьяне собрались на площади и ждали, пока новый хозяин усадьбы начнет дележ. Они нуждались не только в ячмене и пшенице для будущего посева. Их надо было кормить сейчас. И какими бы богатыми ни казались стойла и хлева Никомеда, отдать пришлось почти все.

— Ты нищий, — с коротким смешком констатировала Арета, когда Мол и еще двое мужиков тянули за веревку со двора едва ли не последнюю корову. — Как жить будешь? Продашь себя в рабство?

— Первый год как-нибудь перебьемся. — Левкон не разделял ее скепсиса. — А со следующего урожая деревня отдаст мне почти половину. Да и этот урожай не за горами. — Он показал на молодой овес, топорщившийся на ветру. — Сеяли рабы Никомеда, хотя земля и крестьянская. Значит, опять половина моя. Ты за меня не бойся.

Колоксай снова усмехнулась:

— Заботишься об овцах, чтоб потом их лучше стричь?

Он вспомнил, где и когда видел у нее эту кривую, как нож, улыбку. Именно так Арета скалилась, когда играла с Ясиной в кости.

— Что тебя злит?

— Пустое. — Девушка отмахнулась. «Просто все кончается, и от этого больно». — Поедем в степь, — сказала она. — Или на побережье. В твоем доме сейчас нет ни единого угла, в котором можно было бы спрятаться.