Хозяин города монстров - [32]

– Эх-х, – выдохнул он. – Могла бы ты говорить – с-совс-сем бас-ско было бы…

Маруся ткнула его головой, и Стёпик потерся лбом об ее лебединую шею:

– Ладно, не с-серчай, это я так… Ты мне вс-сё одно люба. Не знаю вот тока – вс-сё ли ты понимаеш-шь, ш-што я тебе говорю.

– А хошь, скажу тебе-ка? – раздался вдруг скрипучий голос.

Стёпик едва не подпрыгнул – на миг ему показалось, что это заговорила Маруся.

Но это, конечно, была не она. Шагах в пяти от крылатой парочки стояла, опираясь на суковатую клюку, согнутая чуть ли не до самой земли старуха и недобро щурилась из-под редких, спадающих на лоб седых волос на обалдевшего Стёпика единственным зрячим глазом. Она шевельнула покрытым бородавками длинным крючковатым носом и проскрипела:

– Што, петух недоделанный, не узнал мя, што ль?

Злобно зашипела на незваную гостью Маруся, но «птер» ласково шепнул подруге:

– Тиш-ше, тиш-ше, ш-шуткует она, – а старухе ответил уже в полный голос, который, правда, слегка при этом дрожал: – К-как вас-с не узнаеш-шь-то, Матрена Ивановна. Вы пош-што тутока?

– То мне лучше знать, пошто я где, а те незачем. А вот ты мне-ка на вопрос не ответил.

– На какой вопрос-с?.. Хочу ли я, ш-штоб вы с-сказали, понимает ли меня Марус-ся?

– А раззи ж я ишшо какой задавала?

– А вы ш-што, и в с-самом деле про Марус-сю с-сказать мож-жете? – округлил и без того гигантские желтые глаза «птер».

– Чичас вот поговорю с ей – и скажу.

– Да как вы с-с ней поговорите, еж-жели она… – взвился было Стёпик, но вспомнил вдруг, что рассказывали про старую «ведьму»: мол, она со зверями, будто с людьми, разговаривает, все их языки знает; и в нем вспыхнула дикая надежда: – Поговорите, Матрена Ивановна! Пож-жалуйста, поговорите!.. А мож-жет… мож-жет, вы ее по-человечьи говорить научите?..

– Ах, ты!.. – пристукнула вдруг клюкой по земле старуха. – Не петух ты, ошибалась я нашшот тя шибко!

– А-а… кто?..

– Козел безрогий, вот кто. Все вы, мужики, такие – хошь с крыльями, хошь без. Вам бы, окаянным, тока штобы вас понимали, да по-вашему с вами балакали, под вашу дудку плясали! А сам-то пошто ее понять не хошь, по-еенному говорить не научишься?!

– Ох, ты!.. – сел на землю «птер». – А ведь я и в с-самом деле козел… Как я с-сам-то до того не додумалс-ся?..

– А нечем, видать, думать-то, – сказала Матрена Ивановна. – Говорено ж было ужо: мозги-то те куриные Подземный Доктор вставил[9]. А теперича – брысь! Погуляй покеда. А мы с твоей Марусей по-девичьи пошушукаемся, косточки твои перемоем.

– Зачем мои кос-сточки мыть?

– Ну, не хошь – сам мой. Сказано те: брысь!

Старуха замахнулась клюкой, и «птер», хлопая крыльями, запрыгал к дальнему краю поляны. Там он залег, сожалея, что не может слиться цветом с опавшей листвой, и, старательно прислушиваясь, стал наблюдать за действиями Матрены Ивановны.

Горбатая «Баба-Яга» подошла между тем вплотную к Марусе и, поглаживая ее склоненную к земле шею, стала что-то шептать ей на ушко. Разумеется, с такого расстояния, говори старуха даже в голос, Стёпик всё равно ничего бы не услышал. Зато до его слуха долетало шипение подруги, теперь вовсе не злобное, а напротив – умиротворенное, даже будто бы ласковое. Это было удивительно, и у «птера» вновь затеплилась надежда: а вдруг старая «ведьма» и в самом деле понимает Марусю, говорит с ней на одном языке? Вдруг и ему потом расскажет, что думает о нем подруга, чего хочет, о чем мечтает?..

Матрена Ивановна оторвалась от «птеродактильши» и призывно махнула ему клюкой. Стёпик со всей прыти поскакал назад.

– Вот што, – сказала старуха, снимая с плеч холщовый мешок, который «птер» принял вначале за продолжение горба. – Мы чичас с Марусей в Устюг слетаем.

– Ш-што?!.. – плюхнулся на задницу Стёпик и опять стал заикаться: – К-куда вы с-слетаете?.. С-с М-марус-сей?!.. Пош-што?.. К-как?!

– Ка́ком книзу, – проскрипела Матрена Ивановна. – Кверху-то небаско, да и неловко ить.

– Но Марус-ся не возит никого! – жалобно взвыл «птер». – И вообш-ше… на ш-што вам в Ус-стюг-то?

– А на то, што дело у мя тамока имеетси, – соблаговолила наконец-то почти нормально ответить старуха. – Мне-ка птичка в клювике давеча весточку принесла, што Саша на сносях.

– Ну да, на сносях. И ш-што?

– А то, курьи твои мозги, што отец-то у робеночка знашь, поди, кто?

– Дык… это… Глеб. Кто иш-шо-то?

– Вот то-то, што Глеб. А ты того Глеба видал? А Сашоньку? Кабы ты думать-то мог, то, поди, ужо тож переживать за девоньку начал бы. Я вот переживаю. А потому хочу сама посмотреть, што там да как. И помочь, коли што неладно. Уразумел, петушина ошшипанный?

– Но Марус-ся вас-с не понес-сет!

– То она сама те сказала?.. А мне-ка вот другое нашипела.

– Так у нее и упряж-жи нет! А с-свою я дать не могу – мне с-самому с-скоро двоих нес-сти! Вы подож-ждите, я этих отнес-су и за вами вернус-сь.

– На петухах не летаю, – скривила длинный нос «ведьма». – А упряжь я уж как-нить сроблю – чай, лошадей за свою жисть не одну сотню запрягла.

Она и впрямь достала из своего мешка нечто похожее на конскую упряжь, лихо закрепила ее на Марусиной шее, которую «птеродактильша» услужливо опустила на землю, затем, покряхтывая, вскарабкалась на нее и, усевшись верхом, сунула ноги в искусно сделанные петли, а еще одну, побольше, накинула на себя вроде пояса.