Хождение за три ночи - [25]

— Э, ты — шахид или кто?

— Монах он, православный, немой, ответить не может, — попытался разъяснить Петрович, пока подошва берца не впечатала его слова в грунт. — Идиоты! — снова вывернул он голову. — Настоящие бандиты уехали, а вы тут честных людей — мордой в землю.

— Этот поп еще и дизертир... — командир снял с себя маску, рассматривая удостоверение офицера Алексия. — На террористов работаешь? Круто... Теперь можно и под прикрытием Церкви, оказывается...

— Вы точно идиоты, ребята, — не унимался Петрович, — вы в селе-то спросите! Монах он, с похорон едет. У него же справка.

— Я тебе знаешь, сколько справок намалюю, но одна тебе уже точно обеспечена. Как пособнику террористов.

И тут Петрович не выдержал: он выдал двенадцатиэтажную тираду по поводу терроризма, милиции, ОМОНа, правительства и общерусского идиотизма. Выдал так отглагольно гладко, что спецназовцы опешили, и забыли «приласкать» его прикладом. Петрович же отвел душу за все свое вынужденное «чисторечие».

— Ладно, — смягчился вдруг командир, — на месте разберемся. Грузи тела, парни... Запрос по обоим сразу сделайте...

*  *  *

Алексий знал с детства, что на похоронах люди плачут не об усопших, а о себе. О себе осиротевших, оставшихся без близких любимых людей. Потому плачут и православные, верующие в Вечную жизнь, плачут о себе, оставаясь в этом прекрасном, но часто жестоком мире.

Мама у гроба отца не плакала. Отпевал Петра Васильевича весь местный клир. Размеренно и немного помпезно. Своего отпевали... Но не грех ведь! Есть и у священников корпоративная взаимовыручка, хоть и не уместно здесь слово «корпоративная». Да и любили отца Петра. «Мир всем...», начинал каждый новый священник евангельское чтение, и вся служба казалась воплощенным умиротворением. Но когда весь священнический хор грянул общее «Аллилуиа», мама все же всплакнула.

Алексий держал маму за руку, а она стояла, прижавшись к нему, как к последней опоре, и безотрывно смотрела на умиротворенное лицо почившего супруга. Алексий только изредка поднимал взгляд, и потому мог и не увидеть, как среди печальных мирян, провожавших духовника, появилась Лена. Сначала он подумал, что сошел с ума, что осколок не только лишил его речи, но и вызывает помутнения рассудка, но Лена была явью. Инок вздрогнул так, что и мать пробудилась от своей тихой печали и тоже ее увидела. Лена же пыталась заглянуть в глаза Алексию, но не находила их.

И когда выносили тело, под погребальный перезвон, она просто тихо шла рядом. Странный это был день: уходил Туда отец, но неожиданно вернулась Лена. Неисповедимы пути Господни...

Они смогли «поговорить» только на кладбище. Говорила, конечно, одна Лена. Она читала вопросы в глазах монаха, и торопливо, сбивчиво отвечала на них.

— ...Тоша меня из машины вытолкнул, еще когда колонна тронулась, вытолкнул, мол, нечего там делать, оставайся в хозроте, я ругалась, а он всем вокруг кулаком погрозил, чтоб не брали, а твоя машина в авангарде ушла, потом слышим — бой жуткий, по рации — про окружение, и раненым помочь нельзя, и что вас с Тошей уже нет... Леша... Так больно...

Теперь плакал и Алексий. Но по лицу его нельзя было понять: от горя, от радости, или от памяти того страшного боя.

— Вторую колонну собирали... Не дошла... А по рации, что там совсем плохо... Кто вырвался, тем надо помощь оказывать... А потом меня снайпер достал... Да... В живот... Детей, Леша, у меня уже не будет... Зачем в живот стрелял? В голову же обычно целят? А он в живот... Два раза... Второй раз, когда уже на земле была. Майор Колпаков меня из-под огня вытащил. Вот солдатик только остался... Так и умер... Представляешь, он меня тетей звал... Помогите, тетя... А меня вытащили. Почему ты из госпиталя ушел, никому ничего не сказал? Ты думал, меня уже нет? Думал?.. И я думала...

Лена замолчала, сдерживая грудные, вырывающиеся из самой глубины сердца рыдания. Собралась с силами:

— Нельзя же так, Леша... Тебя командование ищет, орден дать. Там всем ордена надо дать. Всем, без исключения. И живым и павшим. Только зачем они — ордена эти? Тоша сгорел... Теперь уже точно знаю... Он еще пошутил, когда меня вытолкнул: мол, а вдруг там ад новогодний... Ад... Ты тоже об этом думал? Алеша, я замуж вышла, за Колпакова. Он меня выхаживал. Понимаешь? Понимаешь, да?..

И тут уже зарыдала, вздрагивая всем телом, прижалась к нему, и Алексий обнял ее нежно, как обнял бы мать или сестру и тоже плакал, но беззвучно, одними глазами. Потом, когда успокоилась, тихо отсранился, повернулся и пошел.

Пошел так, как ушел когда-то из госпиталя.

*  *  *

— Я в тюрьме, Шагид, — орал в мобильный Петрович, — ты думал — болею!? Конечно, болею. В тюрьме болею! Нет, ну чурка ты стоеросовая, рубить-палить, я же тебе уже пятый раз объясняю...

Мобильный Петрович себе таки выорал, вытребовал, вспомнив, что даже американские гангстеры имеют право на один звонок. Другое дело, почему стал звонить Шагиду, а не Лиде. Пообещал милиционерам, что позвонит подельнику, а те могут слушать и зафиксировать номер. «Шагид сойдет за ваххабита», объяснил он безучастному к происходящему Алексию. Бить Петровича уже не решались, потому что от своего лица он грозил всем Гаагским трибуналом, а от лица Алексия карами небесными.