Хождение за три моря - [4]

Словом, пустилась девочка в плавание. И если первый день и первую ночь небо над морем было ясным и бездонным, то к полудню второго дня плавания ситуация коренным образом изменилась. Порывистый ветер принес с собой тучки, из которых тут же образовалась могучая кучка, и шторм, который начался сразу после того, как небо затянулось низкими облаками, бушевал в течение полутора суток. Сначала девочка гребла в сторону от надвигавшихся с юга туч, однако очень быстро выбилась из сил и поэтому вцепилась в мачту, на которой болтался и хлопал нелепый парус, своими прозрачными ручками, сунула под себя весло, чтобы было потом чем грести, и зажмурилась.

Болтанка получилась что надо, врагу не пожелаешь. Несколько раз Гера приложилась затылком к чему-то твердому и холодному и решила для себя, что это был купол неба.

На исходе третьего дня буря стихла так же внезапно, как и началась.

Девочка приподняла голову и к ужасу своему обнаружила, что половина плота оказалась оторванной и уплыла в неизвестном направлении. Но самым ужасным было наличие акул. Их было никак не меньше десятка, и кружили они вокруг плота, пассажиром которого была девочка, постепенно сужая радиус. Крепко сжимая в руках уцелевшее весло, наша героиня предприняла последнюю отчаянную попытку сохранить свою жизнь, и эта попытка увенчалась успехом, как и все предыдущие: на горизонте показалась земля. Гера на одной жажде жизни догребла до берега, где ее изумленному и обрадованному взору предстало жилище оленьего пастуха.

“Время — это яйцо. Оно заключено в огромной скорлупе бытия. Однако человек, видоизменяя бытие, неминуемо рушит скорлупу и стремится из времени взболтать историю, забывая при этом, что история — это всего лишь пена времени, и мы живем в этих пузырьках, неминуемо принимая одно за другое. Нам бы остановиться и погрузиться во время, дать осесть пене истории, и тогда все станет ясным и понятным, как яичная скорлупа, да какое там — барахтаемся и продолжаем множить пузыри, суть которых — повторение одного и того же события…”

— Который час? — услышал Василий голос девочки. Никаким особенным тембром этот голос не обладал, внезапный вопрос не вывел Чокморова из состояния задумчивого созерцания мира, и он неспешно отложил в сторону карандаш, “Звезду” за прошлый год, в которой он записывал очередную свою мысль, аккуратно упаковал в стопку с незаконченными размышлениями, которая представляла из себя внушительных уже размеров кипу газет…

— Эй, вы меня слышите? — снова подала голос девочка.

Василий обернулся.

— У меня нет часов, девочка, — ответил он. — Здесь некуда спешить, время само знает, как и куда ему идти. Садись есть.

— А вы кто? — спросила девочка, слезая с топчана.

— Василий Чокморов, пастух, — ответил старик, а про себя подумал:

“Как суетливы мысли человека. Сначала он спрашивает о времени, потом о том, слышат ли его, и лишь в последнюю очередь интересуется, с кем он разговаривает”. — Разреши мне поприветствовать тебя в этом скромном жилище и извиниться за то, что меня не было дома в ту пору, когда тебе очень требовалась помощь. Тебя зовут…

— Гера, — ответила девочка. — Мухаметшина. То есть я не татарка, а немка, но муж у меня татарин… это я по мужу…

Василий не стал вслушиваться в дальнейшее ее бормотание, а просто бухнул ей в глубокую алюминиевую чашку добрую порцию пшенной каши с большими кусками сала, а в кружку налил крепкого чаю.

— Ешь, — сказал он и поставил на стол немудреный ужин.

Пока Гера уплетала кашу с сухарями вприкуску, заливая сей гастрономический изыск обжигающе горячим, пахнущим вениками чаем, изрядно сдобренным сахаром, Василий организовывал себе лежанку рядом с печкой. Набросал всяких шкур, всю эту меховую гору накрыл запасным байковым одеялом, рисунок на котором стерся, казалось, еще при Сталине, а укрыться решил пуховиком.

— Спасибо, очень вкусно, — поблагодарила девочка, докопавшись до алюминиевого дна. — Вы давно здесь?

— Пятьдесят лет скоро, — ответил не оборачиваясь старик. — Если ты поела, налей в чашку кипятку.

Гера взяла тяжелый чайник и наполнила чашку до половины.

— Вы меня не поняли, — сказала она. — Я долго так спала?

— Долго, — ответил Чокморов, — при мне целый день проспала, а до меня — не знаю. Ты куда плывешь-то?

Ответ на этот вопрос интересовал Геру гораздо больше, чем самого Чокморова.

— Ты, поди, с другого берега? — участливо осведомился Василий.

Гера не знала, с какого она берега. Старик воздержался от дальнейших вопросов и предложил располагаться на ночлег. Как только девочка заняла свое место на топчане, Василий задул керосиновую лампу, и комната утонула в июньском полумраке. Только мигание радиобуя через равные промежутки времени чуть-чуть освещало ту стену, у которой лежала девочка.

— Что это мигает? — чуть испуганно спросила девочка у пастуха.

— Радиобуй, — нехотя ответил Василий, подумав при этом: “Сейчас она спросит, откуда он здесь”.

— А я его вчера не видела, — глубокомысленно прошептала Гера. — Откуда он взялся?

— Сегодня на вертолете привезли, — зевнул Чокморов, самые худшие предположения которого не преминули подтвердиться.

Гера вскочила.