Хождение к Студеному морю - [40]
– Женский пол токо с виду сосуд слабый, немощный, а на деле все сдюжит, – встряла тетушка.
После недолгого молчания Корней заметил:
– Дом, смотрю, совсем новый. Прежде не здесь жили?
– А то! Мы с Казачьего. Тама наш госпромхоз. Токмо в последние годы много народу навезли. Рыболовецкий совхоз создали. Шумно, тесно стало. А тута спокой. К охотоведу съезжу, пушнину, мясо сдам, и воля вольная – хошь песни пой, хошь спать ложись. Сам себе голова, – разговорился хозяин. – Строились с племяшом. Он в прошлом годе с матерью поменялся. Ее к нам, сам в ихий дом в поселок вернулся: время приспело семью создавать. Тута веть невесты не сыскать.
Пламя в керосиновой лампе задергалось косым язычком, вымазывая черным боковину стекла. Агриппина подрезала обуглившуюся макушку фитиля и огонек выровнялся. Протерев тряпочкой от копоти стекло, вставила обратно.
– Я веть чего ишо с Казачьего съехал? Директор госпромхоза – мой брат, – продолжал Юра. – Говорун знатный, а охотник никудышный. Ишо худо, што завидлив. А как получил назначение, так и вовсе загордел. Норки задрал, считает себя всех умнея, а ежели разобраться, от заду первый. Здесь, слава Богу, меня не достает.
Юра выпил еще, а Агриппина опять только пригубила для вида. Закусили поспевшим хлебом, макая ароматные, хрустящие ковриги в медвежий жир.
Допив остатки хмельного, хозяин заискивающе поглядел на жену:
– Ишо бы малость. Случай уж больно хороший.
Та недовольно зыркнула:
– Доста!
– Так маненько! С осени гостей не было, а тут такой знатный. Будь ласка, – Юрий встал и, чмокнув супругу в щеку, ласково обнял.
– Но боле не проси, – согласилась смутившаяся хозяйка.
Корней, вспомнив про подаренную якутами конскую колбасу, принес два лоснящихся от жира кольца.
Когда все допили и доели, Агриппина придвинулась к мужу поближе и запела: «Славное море, священный Байкал, Славный корабль – омулевая бочка…» Корней слушал, но перед глазами вставал не Байкал, а Дарьюшка. Ему даже на миг показалось, что это она и поет. В душе воскресали воспоминания, таившиеся в самых сокровенных уголках сердца.
– Ой, дальше слова запамятовала. Ну да ладно, начну другую. Вот любимая Юры – «По диким степям Забайкалья»…
– Поете вы, Агриппина, очень душевно, – похвалил Корней.
– Признатца – с детства люблю петь.
– Песни только у вас почему-то грустные – прям душу рвут. Наши другие. В наших нет страдания, наши покой душе несут.
– Поешь веть то, што сердце в сей миг просит. А вообще-то песни у нас разные. И веселые и грустные, и даже озорные. Скока себя помню, в нашей семье всегда пели. Мама, Царствие ей Небесное, вельми голосистая была. Пела первым голосом, завсегда вытягивала песню. Ей баили: «Ты уж тяни, Катерина. Ты уж вытянешь». У нас в деревне песню чувствовали. Сразу кучей не пели. Как хто-то один запел, так каждый пристраивался к его голосу, как к нотке. Так песня сама и росла. Хочешь повыситься, ежели голос позволяет, – так и повышай. И также заглыхали. Недавно в поселке хор организовали, так там не можно голос возвышать, себя придерживать надо.
А скоко колен выводили! Мой-то, – она похлопала мужа по плечу, – зело басит. Про нас так и рекли «Вишь Агриппина с Юрием прошли, прогудели».
– В нашем скиту тоже будь здоров поют. Особливо на праздники. А молодежь вечерами на лавочках распевается.
– Я ишо, што! – продолжала Агриппина. – Вот свекровь, Царствие ей Небесное, песельница редкая была. Скоко давношных текстов помнила! Я и половину не ведаю. Она и гласовым пением по крюкам владела. Правда, больно властная была – ох доставалось мне от яе.
– Да не токо тибе одной, – опять подала голос тетка.
– То правда! Сама толком пуговку пришить не умела, а гоняла, прости Господи, по всем швам. Все утро лежит на печи, нежится. Встает токо к готовому самовару. А ты ишо до свету поднимаеся, трясешь яе потихоньку, шепотом просишь благословения:
– Мама, благословите по воду сходить.
– Господь благословит.
Она веть колодезную воду не пила, токо с речки. До нее с полверсты. А я в ту пору худющая, слабая была. Она меня все поначалу донимала: «Девка, и как тибя ноги носют? Того гляди падешь». Я шибко стыдилась своей худобы. Это таперича в тело вошла.
Так вот, покуда зимой несешь эти полверсты, так вода в ведрах ледком схватывается. Первый раз пошла без топора. Раненько пошла, нихто не прошел ишшо. Так я кованым крючком коромысла исхитрилась раздолбить лед. А ковшика нет – видать, утопили, – нечем воду черпать. Ет че ж? В таку даль без воды пойду? Че скажуть-то? Так я в ведра пригоршнями набрала. А ведра большие… Молчала, не сказала, как мне вода досталась, а то ить она пить не станет, выльеть. Така вот была, Царствие ей Небесное.
– Можа, она ишо бы пожила, да на ея мужа, отца Юры, одна баба наведмичила, – пояснила тетка. – Однова оне поругались крепко, дак та, вредина, в отместку таку боль ему между лопаток посадила, што бедняга ревом ревел. Кого токо не звали на лечбу. Все впустую. Так и помер. А сестрица моя без него вскорости следом ушла.
