Хоуп - [6]

Поздней ночью на горизонте показалась земля, «Хоуп» буквально ворвался в порт. Суета, шум, гам, матросы загрохотали коваными башмаками по палубам, стремительно взлетали по вантам, травили гики, выбирали фок и грот: судно теряло ход, истошно визжа под напором безумствовавшего ветра, направляясь к самому дальнему пирсу — бетонной скале, одиноко белевшей в свете стремительно светлеющего неба. Пара минут, начался и закончился восход, будто выпущенное из темницы светило стремительно поднималось по небу, спеша в зенит. Перед высыпавшими на палубу мальчишками открылась картина полупустого порта, чей век или уже прошел, или еще не настал, величавые портальные краны, сгрудившись, позванивали, жалуясь на долгий простой. Капитан крикнул портовым на скверном французском, его едва поняли, но швартовы приняли, сходни подали. Кто-то из начальства поднялся на борт, объяснился, польстившись на золото, незамедлительно согласился на все и принялся отдавать распоряжения. Хоуп развернулся и стал командовать своими, включая и Стабба, старпом ушел в трюм и там руководил разгрузкой. Ивица уже не выбирался с кухни: капитан пригласил отобедать начпорта, а тот пригласил и своих помощников, так что коку и его подручным работы прибавилось вчетверо.

Все ждали вечера. Хоуп уже предупредил новичков: без его команды никто борт не покидает ни при каких обстоятельствах, только вечером, как работы стихнут. Но за работой мало кто смотрел на дразнящий устойчивой надежностью берег, времени не было: матросы меняли марсели и стаксели, принимали и найтовали груз. Хоуп распорядился с ходу сменить часть бегучего такелажа, пока хозяин Орана столь щедр. Истертые центнеры пеньки отправили в трюм на размотку.

К вечеру, когда гости ушли, экипаж едва держался на ногах. Зато Хоуп выбил у начпорта две недели спокойной стоянки, надо осмотреть судно от бушприта до кормы, проверить, поправить. Всем будет время прогуляться.

Наутро Ивица понес завтрак в кают-компанию, долго искал газету, но так и не нашел, позвал капитана и старпома, но не дозвался. Услышав странные сдавленные стенания из каюты Хоупа, он подумал, что капитану стало плохо, что-то с сердцем, как у его покойной матушки. Не постучавшись, Ивица ворвался в каюту и замер. Хоуп сидел на кровати, покачивая головой, закрытой ладонями, и… плакал?

Паренек не знал, что ему делать, а капитан поднял на него покрасневшие глаза и глухо произнес:

— Стабб ушел. Еще ночью ушел в город.

— Надолго?

— Если ушел, то навсегда. Как я без него, он ведь со мной с самого Бостона, он для меня — все. Не знаю, почему, не знаю, не знаю, — несколько раз повторил Хоуп, потом снова взглянул на Ивицу: — Не понимаешь? И я сначала не понимал. Видишь ли, мальчик, я тут, на корабле, с десяти лет обитаю. Только здесь. Не знаю даже, сколько лет прошло, сколько стран, морей пройдено. Самого себя не знаю. Первое, что помню: очнулся посреди океана, вцепившимся намертво в крышку рундука, ко мне подплывала лодка, из нее махали люди, ободряли. Потом меня подняли на борт. Этот вот. Тогда «Хоуп» именовался иначе, неважно как. Когда я стал намного старше, и прежний капитан ушел, я назвал его «Надеждой». А как еще? Только им и жив. Когда капитан ушел, было очень тяжко. Одному, среди таких же, как я, пацанов, набранных по всем углам мира. Стабб стал мне как отец, он мудрый человек, он… И он все-таки ушел.

— Сэр, я могу… — прошептал Ивица.

— Можешь. Идем. Новобранцам пора на берег. — Положив руку ему на плечо, Хоуп повел Ивицу к борту и приказал созвать новобранцев. Вглядываясь в лица девятерых мальчишек, стоявших перед ним нестройным рядом, он пробормотал: «Мал у меня экипаж», и разрешил всем сойти на берег.

Единогласное «ура!» сотрясло судно — мальчишеские ноги в неудобных, не в размер, башмаках сотрясли сходни. Мчались по одному, по два, едва не падая на бетон пирса, норовя поскорее добраться до твердой земли, ощутить, почувствовать ее, прикоснуться. Ивица рванулся за ними, побежал следом, но вдруг споткнулся и замер у сходен.

Там, на берегу, происходило что-то немыслимое. Сошедшие с корабля начали стремительно прибавлять годы, возвращая позабытые дорогой десятки лет. Горан, едва успевший осмотреться по сторонам, немедля истаял горсткой пепла, развеянного по ветру. Ивица будто услышал голос, прошелестевший в голове: взят вместе с Крстичами у Скадарского озера, погиб при попытке к бегству. Еще один скончался в фильтрационном лагере от холеры. Другой, чуть позже, забит чернорубашечниками…

Невозможно было оторвать взгляда, невозможно было и смотреть. Ивица оглох и ослеп, поэтому даже не почувствовал, как Хоуп схватил его за плечо и заорал что было сил:

— Назад! Все на борт!

Подростки не успевали взрослеть… Двадцать лет, двадцать пять… Кто-то поехал освобождать Корфу, кто-то отправился на помощь республики в Испанию — господин учитель воспитал достойных людей, свято верящих в идеалы братства и справедливости, и теперь им всем приходилось расплачиваться за убеждения учителя.

Иштван переселился в Венгрию, пытаясь хоть там найти родные корни, его, убежденного коммуниста, сдали властям, обвинив в мятеже; по приказу регента Хорти, его и еще двадцать сторонников расстреляли. Борис, единственный, кто обрел семью, переехал в Скопье, обзавелся собственным делом. После убийства усташами и болгарскими нацистами короля Александра I попал в сербский список как предатель своего народа, тяжело ранен во время погромов, а через три дня…