Хорошо живу - [4]

Старик прилип к окошку, но гармонист завернул за угол, и смолкла родная музыка; то ли ветром отнесло, то ли сдвинули мехи насовсем.

Весь день старик вспоминал ее, улыбался, крутил головой: «Ишь ты! Получается у него! Кто же его обучил? Славно играет. М-да, гармонь — великое дело. Только откуда ей взяться-то здесь?! Небось, деревенский какой в гости приехал».

Квартиру эту сын получил недавно, в новом микрорайоне. Жили здесь строители, рабочие соседнего завода, ну и прочий люд. Во всякой квартире телевизоры, магнитофоны, радиолы всех мастей. Каждый дом как музыкальный ящик. Куда ни пойди, и в будни, и в праздники, то из одной открытой форточки, то из другой — музыка да песни. Но ни разу не вздрогнуло сердце старика, а тут сразу отозвалось. Откуда взялась гармошка?

Недели две спустя старик снова услышал ее. На этот раз гармонист не скрылся так быстро, а уселся на мокрой от недавнего снега детской скамеечке, играл и сам себе подпевал. Пел он тоже что-то очень знакомое, но разобрать сквозь стекла окна нельзя было.

Старик не вытерпел, вышел на улицу и, как бы гуляя, подошел к детской площадке, где висели качели и уже обтаяла горка желтого песка, — здесь он сел на скамеечку.

Гармонист поднял голову, посмотрел на него притуманенными хмелем глазами, улыбнулся, подмигнул и опять запел, поматывая головой. Пел он частушки, пел врастяжку, не думая, о чем поет. За басовитым хрипением нещадно терзаемой гармоники подчас нельзя было понять ни одного слова. Но это была та мелодия, та самая музыка, давно знакомая старику, под которую он сам когда-то певал.

Гармонист сжал мехи, положил руки на гармонь, как на стол, и сказал:

— Ну, как жизнь, дед?

— Да ничего, — отозвался охотно старик. — Неплохо.

— Ничего — это ни то ни се. А я, дед, очень хорошо живу. Можешь ты это понять?

— Почему не понять! Вот и славно, что все хорошо.

— У меня все хорошо, понимаешь?

— Понимаю.

— Квартира вот в этом доме, — собеседник стал загибать пальцы, — жена у меня — баба что надо, детей дополна — трое! Работа с восьми до четырех и два выходных дня! Разве плохо? Вот есть когда погулять, и гуляю. Здорово, да?

— Знамо, хорошо. Плохо ли!

Дальше пальцы у гармониста загибались быстрее.

— Телевизор есть, ковер на стене, стиральная машина, холодильник… Все у меня есть! А почему? Зарплата у меня знаешь какая? То-то! А почему зарплата? Потому, что сам я человек работящий и вообще. Со смыслом человек, понял? Теперь дальше… Жена у меня грамотная, по должности и по зарплате мне не уступит. Вот так. Я хорошо живу, дед.

Снова пальцы его забегали по пуговицам-клавишам, и гармонист бесшабашно загорланил, потряхивая головой:

Вот они и заиграли,

Все басы и пищики.

Вот они и загуляли,

Дранщики и пильщики.

— Разве плохо мы живем, дед? — сказал он, отставляя гармонь в сторону. — Магазин — вот он. Школа — за этим домом. Прачечная в десяти шагах. На работу пешком не ходим — автобусная остановка возле дома. А?

Старик поник головой и сказал, вздохнув:

— Знамо, хорошо. Что тут говорить! А ты поиграй. Хорошо играешь.

— А-а!.. Это батя у меня бывало: Костяха, говорит, учись на гармони играть, гармонь — дело большое. В любой деревне ты гость дорогой, все девки твои будут. Как в воду глядел. Пока мальчишкой я был, меня на свадьбу то в одну деревню, то в другую. А потом как-то все стало нарушаться. Свадьбы все реже, реже…

— И совсем кончились, — подсказал старик.

— А я уехал! Не знаю, как там со свадьбами. И вообще, что там у них нынче и как там у них… Давно не был. Эх, я здесь хорошо живу.

Он снова взял гармонь на колени, накинул на плечо ремень и с каким-то ожесточенным видом повторил:

— Хорошо!

Встал и пошел по микрорайону, загорланил, клоня голову к мехам:

Снова замерло все до рассвета,

Дверь не вспыхнет, не стукнет огонь…

Одной комнатой квартира Пожидаевых выходила на улицу — тут ничего интересного: идут и идут машины, налево и направо, маленькие легковушки и большие автобусы, фургоны, самосвалы, грузовые с прицепом и без. А всеми другими окнами квартира смотрела во двор, четко ограниченный четырьмя крупнопанельными домами.

Зимой во дворе бело. От каждого подъезда веером протоптанные во все стороны дорожки. А когда по весне сошел снег да оттаял грунт — вот тут стало худо. К дому подойти можно было по единственной асфальтовой полоске, а со всех других сторон только глинистая земля да вода. Лужи стояли целыми озерами и никуда не уходили. Даже самые мелкие были коварны: под тонким слоем воды полуметровый пласт жидкой глины.

Старику казалось странным, что дома в микрорайоне стояли непоколебимо. Казалось, они должны были погружаться в эту трясину, в которой так легко вязли люди.

Смельчаки пускались напрямик от дома — это кому спешно на работу, им некогда обходить. Тут случались казусы смешные и досадные.

Старик, стоя у окна, мысленно советовал: «Куда?! Куда ты? Вон там иди, на бугорок, оттуда на носилки сломанные… строители бросили, мать их! Руки кому-то обломать бы за это. Хорошие, вишь, носилки, только ручка одна переломилась… Стой! Дальше на доску, вот так… Не ходи туда, дура, не ходи, дурища! Говорю: куда поперлась-то! Ишь, сумочкой помахивает, фу-ты ну-ты! Ты и прыгать-то не умеешь, тут прыгать надо… Ну вот, пошла, влезла по уши. Не говорил ли тебе? А еще в капроне и очки на носу. Так тебе и надо. Иди теперь домой, отмывайся».