Хорошо живу - [35]

— Варвару Пожидаеву в Выселках знаешь? — спросил он, досадуя на неразговорчивую бабу.

— Да ить как… В лицо не знаю, а слышала.

— Как она там? Все благополучно?

— Давно я в Выселках не была… — уклончиво отвечала она и спросила дрогнувшим голосом: — А ты с войны, значит? Насовсем?

— Так точно. Навоевался.

Она мотнула головой и тронула лошадь. Бидоны загремели, удаляясь, а Евгению Евгеньичу почудилось, что баба заплакала в голос.

Так и уехала, не оглянувшись на него.

Догадаться о причине этих слез было нетрудно, и Евгений Евгеньич, вздохнув, поглядел вслед удаляющейся телеге. Однако свои заботы одолевали его. Он закурил, нервно затягиваясь, и зашагал дальше. Все чаще поглядывал он в ту сторону, где Выселки, и даже прислушивался, не долетит ли оттуда какой-нибудь звук: когда в Выселках били в рельс, давая звонок на работу или с работы, — далеко было слышно.

Если проселком идти — он огибает лес, мелкий, с буераками и холмами. По дороге шагать — сделаешь крюк; а если напрямик, то пусть потрудней, зато ближе. Неожиданно для самого себя он свернул с дороги, пошел прямиком.

Он ломился через кусты, перемахивал ямы, перелезал через бугры, заросшие цепким бредняком, спускался в ручеины, а солнечные ровные полянки пересекал торопливым шагом, почти пробежкой. «Во как! — думал о себе довольно насмешливо. — Словно настеганный».

А чувство тревоги не проходило. Теперь ему уже казалось подозрительным все: и что баба не узнала его, и что сделала вид, будто не слышала выселковских новостей, и что заплакала в голос. О чем заплакала? Что-то она знает. А что? Что?

«Один сын у меня остался, — думалось ему тогда. — А судьба злодейка, она любит отнимать последнее, сына так сына, друга так друга. Не случилось бы чего дома, с Борькой, да и с Варварой тоже. Если суждено чему-то случиться, то пусть это будет завтра или потом. Но только не сегодня, не сегодня!»

Время подвигалось к полудню. Солнце пекло. Птицы то и дело вспархивали из кустов. Промелькнуло неподалеку дроздиное гнездо, висевшее на ветке корявой ели низко — рукой дотянешься; споткнулся о бугорок, усыпанный, словно бисером, земляникой… Но ничто не занимало сейчас солдата, он ничего не замечал. Вернее, замечал, да не до того ему было. Как будто он имел боевое задание: дойти до дома, и точка.

Шел-шел, устал, да и жара доняла. Остановился, тяжело дыша, вытер пилоткой мокрое лицо.

«Нет, так нельзя. Что это я несусь, как на пожар? Дома все хорошо. Дома ждут меня. Час раньше, час позже — какая разница? Всех увижу — и Борьку, и Варвару. И родных, и соседей. Вот выйду из леса, тут и деревня откроется. Еще немного, и я дома. Зачем торопиться? Теперь можно не спешить. Теперь я уж пришел, вот он я, здесь».

Но успокоить себя не мог. В нем росла уверенность, что именно в самый последний момент что-то помешает ему, не даст повидаться с семьей, что-то испортит торжество и радость встречи.

Он сбросил на траву вещевой мешок и шинель, отошел в тень березки, глубоко переводя дыхание. Расстегнул гимнастерку, закатал рукава. К чему спешить! До Выселок рукой подать. Деревню можно было бы даже увидеть, если подняться на какой-нибудь бугор или влезть на дерево.

Рядом стояла старая сосна. Кто-то уже выжег на ней смолу — остались глубокие закоптелые пазухи, и сучья были обломаны. Видно, выселковские пастухи гоняли тут стадо. Обломанные сучья начинались почти у самой земли. И он не выдержал, подошел к сосне, примерился и быстро влез по торчащим из ствола культяпкам сучьев до середины, дотянулся руками до верхних тонких веток, глянул, и сердце его глухо стукнуло.

Да, вдали меж верхушек редких деревьев виделись Выселки. Те же сараи, те же ветлы, тот же длинный скотный двор на окраине. Все это он узнал тотчас, как узнал бы свою деревню среди тысячи похожих. Но было что-то все же чужое в облике деревни, что-то непривычное взгляду солдата. Что именно, он поначалу не понял и некоторое время внимательно разглядывал.

«Большой риги нет, — догадался он. — Где же она? Сгорела, что ли? Снесли? Варвара не писала. И кусты какие-то выросли. А так все то же. Все то же и оно же. Даже грачиные гнезда по-прежнему на тополях у канцелярии».

Вот теперь он сразу успокоился, и все страхи о семье исчезли, как будто он разглядел там, в деревне, и жену, и сына, живых-здоровых. Конечно, что может произойти? Деревня как деревня, стоит себе да стоит. Война до нее не докатилась, и даже прифронтовая полоса не достала. Глубокий тыл. Медвежий угол. Забытый богом край.

Кто-то ехал на телеге у околицы, но отсюда, от лесу, разве разглядишь!.. Евгений Евгеньич, стоя на толстых сучьях дерева, отдыхал. На соседнее дерево села золотисто-желтая птица, прощебетала скрипуче, тотчас сорвалась с ветки и исчезла.

«Иволга, — определил Евгений Евгеньич. — Ишь как она… Видно, узнала меня».

Повел взглядом чуть в сторону и вдруг увидел невдалеке какую-то бабу. Она, высоко вскидывая граблями охапки, клала в копны лесное сено.

«Это уж кто-то из наших, из выселковских. — Евгений Евгеньич еще более повеселел и поспешил слезть с дерева. — Ишь, по-прежнему косят здесь. Я и говорю: стоят Выселки, как крепость. Все здесь по старому порядку, все в свой черед, как заведено».