Хорошо живу - [23]

Старик увидел во сне озябшие руки своей молодой жены, ее разрумянившееся лицо и полушалок, сбившийся почти на шею и, как всегда, выпиравший на груди из расстегнутого полушубка. Он услышал ее внезапное «эх!» и увидел, что край льдины откололся и отошел. Варя успела бы перешагнуть назад, но она принялась перебрасывать на берег мокрое белье. Большая льдина под ней осела, но далее не тонула, ее медленно относило на середину, к потоку. Вода заливала валенки Вари выше калош, и она беспомощно стояла, теперь уж не имея возможности пошевелиться, каждую секунду ожидая, что вот-вот льдина расколется и она ухнет в холодную воду.

— Женька, ну ты что стоишь, помоги же! Не видишь, жена твоя тонет!

Он знал, что в пруду воды по пояс, не больше, да и льдина была немала, и сказал ей:

— Ну, ну, ты поласковей со мной. Чтой-то больно сердито!

— Женя, милый, — взмолилась она совсем другим голосом, жалобным и ласковым. — Ну, скорей же! Спаси меня, я ж плавать не умею!

Там, куда относило льдину, был перекат: здесь летом делали запруду, чтоб водоем не пересох насовсем, и дерновой слой ее виднелся сквозь воду. Женька (странное дело — старик увидел себя вдруг как бы со стороны), посмеиваясь над страхом жены, прошел несколько шагов по берегу, сторожа каждое ее движение, готовый кинуться на подмогу. Он выжидал, скрывая волнение, когда обломок льда, на котором стояла Варя, подойдет поближе.

Льдина, все убыстряя ход, натолкнулась на подводное препятствие и стала медленно крениться, подпираемая потоком, одним краем вверх, другим — под воду. Глаза Вари от ужаса округлились, она подняла руки, словно собираясь взлететь, набрала полную грудь воздуха, а молодой муж, все так же сдержанно посмеиваясь, не спеша вошел в воду. В три шага он достиг льдины и принял на руки совсем обомлевшую жену. Она и в молодости была крупная, он пошатнулся под тяжестью ее тела, а Варя крепко обвила руками его шею…

На этом старик проснулся и заворочался. «Ну надо же! — опять удивился он. — Что за сны нынче! Да и какой же это сон! Это не сон. Все так и было на самом деле. Все так же, точь-в-точь. Варвара тогда на Савельевом пруду полоскала белье, и ее, верно, отнесло на льдине. А я снял. То-то смеху у нас потом было! Это случилось, погоди-ка… вроде бы неделю или две спустя после свадьбы, после нашей с ней свадьбы… Какие мы молодые тогда были! И дураки, однако…»

Старик маялся бессонницей, лежа на мягком диване. Тихо было в доме, только иногда с улицы доносился шум проезжающей мимо автомашины. Луч прожектора с соседней стройки пробивался через неплотно зашторенное окно и яркой полоской лежал на стене.

Нет, ничто не напоминало старику о прежней жизни в Выселках, и ничто не роднило его с этим городским бытом. Никакой мелочи — в одежде ли, в еде ли, или вот в такой ночи — не перешло из вчерашнего в сегодняшнее. Здесь все было иначе. Оставались только воспоминания.

«На Савельевом пруду сейчас, наверно, солнышко лед дотапливает, — мечтательно думал он. — Большой пруд, а промерзает чуть не до дна. Жить в нем могут одни караси: зароются в донную грязь и сидят. По весне вымоет иного из ила — плывет на боку, словно щепка. Ну, думаешь, дохлая рыба. А чуть тронешь его — он нырк в воду. Вот те и дохлый! Очумелый только, сонный с зимы. Много было карасей в пруду. Зимой пойдем с Варварой белье полоскать, а они вот они — вышли к проруби подышать. Хоть руками лови. М-да…

А вот разобраться, почему тот пруд так называется? Потому что отца моего звали Евгений Иваныч, а деда Иван Евсеич, а тот Евсей был по отчеству Савельич. От него мы все по-уличному звались Савельевы и пруд тоже Савельевым стали звать. И деревню поначалу, говорят, звали Савельевы Выселки. Ишь, прилепилось имечко и долго еще будет жить. Деревни не стало, а поля небось и теперь так зовут.

Что за человек Савелий этот был? Прапрадед мой, выходит. Что ж, позавидовать можно. Жил-жил, а помер — где похоронили? На родине своей, на своей земле. И какая-никакая, а память осталась. Вот хоть пруд этот. Про Выселки уж забудут, а пруд сушить не станут. Пожалуй, еще и вычистят, поглубже выкопают. Сделают возле летний лагерь для стада, а пруд — для водопоя. Самое место! М-да. Ты, Савелий… как там тебя по отчеству-то… прожил свою жизнь. Где родился, там и пригодился, там и в землю лег. А я вот… лежу тут на диване, на городском. Вот ведь как повернулось!..

А у нас в деревнях не сегодня завтра скотину выгонять будут… Пора, пора… У Маши небось теленок на племя оставлен. Писала в письме, что бычок родился. Да овец у нее с десяток. Ишь какое хозяйство развела! Когда только успевает».

В последнее время он все чаще вспоминал сестру…

Она приезжала сюда примерно полгода назад, приезжала проведать его.

Уже недели две отжил тогда старик у сына, похоронив жену. Казалось, он вовсе не горюет. Был ровен характером, охотно разговаривал и с сыном, и с внуками, и с невесткой; за столом ел тоже вроде бы с аппетитом. Одна только странность была в нем: он подолгу бродил, из комнаты в комнату, бродил бесцельно, а казалось, все что-то ищет. То сядет на диван и тотчас встанет; то у внуков в комнате что-нибудь переложит с места на место и уйдет; то забредет на кухню, нальет в стакан воды и оставит его, словно вспомнив о чем-то другом. При этом оглядывался вокруг довольно рассеянно, задумчиво, как бы отыскивая нечто потерянное.