Хорошие солдаты - [95]

9 апреля. Большинство из еще не улетевших отправились домой. Осталось всего человек восемьдесят. Поздно вечером Козларич закончил свои дела, понял, что работы на сегодня больше нет, и отправился по темной дороге к трейлеру, в котором год и три дня назад его разбудили стуком в дверь. «Какого хрена?» — спросил он тогда, продирая глаза.

Уже 10 апреля.

Пора двигаться.

Мимо командного пункта, снова ставшего пустым строением с трещинами в стенах.

Мимо столовой, где во время последней еды они бросились на пол, услышав свист, а за ним мощный взрыв.

Мимо дороги к бывшей больнице, где битая каменная лестница вела к маленькой комнатке, в которую Козларич в последний раз вошел несколько дней назад, перед поминальной службой по Беннету и Миллеру, чтобы произнести в микрофон радиостанции «Мир 106 FM»: «Спасибо, Мухаммед. Сегодня, вероятно, я выступаю по вашему радио в последний раз и поэтому хочу, обращаясь ко всем слушателям, сказать им: шукран язилан».

Через узкие ворота — на открытую площадку, где при тусклом свете поднимающейся щербатой луны восемьдесят солдат смотрели в очень темное небо, дожидаясь либо последней ракеты, которая их убьет, либо последней мины, которая их угробит, либо вертолетов, которые заберут их домой.

Широкая площадка не давала практически никакой защиты. Можно было залезть под старые скамейки для зрителей, пять-шесть человек могли поместиться в бомбоубежище — и все. Было сказано, что вертолеты прилетят, когда смогут. Когда — неизвестно. Это был максимум, какой могла предложить им война, поэтому они ждали. На них были бронежилеты, очки для защиты глаз, перчатки. Они курили сигареты и втирали окурки в потрескавшийся асфальт с клочьями травы, на который должны были сесть вертолеты. Прошел час. Прошел еще час. Они высчитывали вероятность ракетной атаки. Два дня ничего не было, сказал один. Нет, была ракета вчера вечером, около столовой. Это не ракета была. Нет, ракета. Нет, не ракета. Ракета или не ракета, был свист, был взрыв, было сотрясение. Ну хорошо, день, значит, не было. Сутки. И что из этого? То, что сутки! Ладно, но какое это имеет значение, если ракета прямо сейчас прилетит? Толковали о доме, о том, чем хотят там заняться в первую очередь, о том, чем хотят заняться во вторую очередь, и по-прежнему глядели в небо, и Козларич, стоя среди них, тоже в него глядел.

Два месяца спустя, в начале июня, он собрал батальон в последний раз — собрал на мероприятие, которое называлось «бал рейнджеров». Встреча произошла в банкетном зале отеля на окраине Форт-Райли, и для солдат это была последняя возможность оказаться вместе перед отправкой в новые батальоны и новыми заданиями.

Пришли не все. Например, Адам Шуман, который жил совсем близко от отеля, остался в этот вечер дома. Его забрали с войны на медицинском вертолете, и, когда он вернулся, ему пришлось накачиваться медикаментами — пить антидепрессант, средство против тревоги, средство против паники, наркотический препарат от боли в спине, еще что-то, чтобы бросить курить, еще что-то от импотенции, которая у него развилась от всех этих препаратов, пока наконец жена ему не сказала, что он превращается в зомби и их брак может развалиться. После этого он, не советуясь с врачами, перестал принимать большинство медикаментов и только неохотно продолжал видеться с социальным работником, к которому его прикрепили. Шуман рассказал работнику про свои сны, и тот заметил в ответ, что плохие сны у солдата, вернувшегося с войны, — нормальное явление.

Главное — расслабиться, сказал социальный работник, и Шуман пытался расслабиться. Ездил на рыбалку. Ходил вокруг поля для гольфа и думал, что хорошо бы устроиться сюда на работу после ухода из армии. Жарил свежевыловленных судаков на гриле у себя на заднем дворе, где посадил кустовые розы. Но война все никак не хотела кончаться. В день «бала рейнджеров» он срезал несколько роз, чтобы принести в дом жене, и, уколов палец шипом, подумал о перестрелках, потом, слизывая с пальца кровь и чувствуя ее вкус, подумал о сержанте Эмори, и в результате, когда настало время отправляться на «бал рейнджеров», он решил остаться дома.

Но сотни солдат пришли, в том числе Нейт Шоумен, который к тому времени уже перестал, ездя по Канзасу, подозрительно вглядываться в каждую мусорную кучу, но на «балу рейнджеров» вскочил как ошпаренный, когда официант вдалеке уронил поднос с тарелками. Пришел и Джей Марч, довольный тем, что скоро станет сержантом, разочарованный тем, что девушки, которая обещала ждать его в аэропорту, там не оказалось, и по-дружески завидовавший солдатам, которым предстояло получить медаль. Пришел и сержант Гитц, которому предстояло получить медаль и у которого вскоре найдут не только ПТСР, но еще и мозговые нарушения из-за сотрясений, вызванных многими взрывами, и в придачу — по его собственным словам — «какой-то комплекс вины, комплекс выжившего, хрен его знает, что это такое». «Я чувствую себя грязным из-за всего этого. Спрашиваю себя: получу прощение или нет?» — сказал он раньше, хотя его ждала медаль «Бронзовая звезда» за доблесть — награда за спасение солдат в июне. Джошуа Этчли, один из спасенных, тоже пришел и, когда выкликнули его имя, под аплодисменты сотен солдат вынул свой искусственный глаз и высоко подбросил в воздух. Присутствовало восемь серьезно раненных, в том числе сержант Эмори — в Камалии ему пуля попала в голову, и теперь, услышав свое имя, он собрал до последней капли все накопленные за время лечения силы и встал с инвалидного кресла. Дрожа, двинулся вперед. Весь скособоченный. Левая рука тряслась. Голова деформирована. Речь по-прежнему невнятная. Память по-прежнему неотчетливая. Мысли — по-прежнему мысли человека, который однажды пытался прокусить себе вены на запястьях. Но одну минуту он стоял, ни на что не опираясь, и не потерял равновесия, и все остальные солдаты один за другим тоже поднялись на ноги.