Хорошие деньги - [7]

* * *

Да, об этом, я думаю, стоит упомянуть. На третий день моего пребывания дядя привёл меня в контору на третьем этаже. Попасть туда было не так просто: вначале мы поднимались по центральной лестнице, потом шли по коридору, потом была ещё одна лесенка вверх, потом снова вниз, но этаж, где располагалась контора, был точно третий.

Окно выходило во двор и давало мало света, зато каждое рабочее место освещалось отдельной лампой. Рабочее место — это стол с эбонитовым покрытием, батарея бутылочек — видимо, с клеем — и резиновый валик.

От меня требовалось на пробу склеить два листа белой бумаги, но так, чтобы без пузырей, — дядя показал мне, как это делается. Детская забава. За полчаса я испортил листов тридцать: они либо неровно ложились один на другой, либо получались морщины или пузыри.

Как я уже говорил, в этом занятии я не видел большого смысла. Весь фокус состоял в том — дядя показал мне, — чтобы распылить клей как можно тоньше и равномернее. Между прочим, такого клея в продаже не бывает, заверил меня дядя, поскольку при распылении забились бы форсунки. Тем не менее клей был — вот он (на Западе есть всё).

Могу назвать и марку: коллаген Х-100 от «Шварцкопф», Маннгейм. Но проку от названия мало, поскольку продукт там якобы больше не производится — это так, к сведению.

Но представьте себе, в следующие полчаса меня обуял честолюбивый азарт. И я даже настолько приноровился, что, к собственному удивлению, получил безупречную склейку — тонко напылил, тонко раскатал, — невозможно было догадаться, что лист состоит из двух.

Но повторить этот успех мне не удалось: следующая склейка опять оказалась с браком.

•••

Дядя даже назначил мне ежемесячное содержание. Из великодушия. Это было тем более великодушно, что при всём желании трудно было понять за что.

Это случилось так: несколько дней спустя после моего приезда он пригласил меня в свой кабинет, который, честно признаться, сразу же произвёл на меня гнетущее впечатление. Я уже говорил, что там был пышный интерьер: по обе стороны от входа до самых окон тянулись два ряда колонн: семь колонн цвета красного дерева слева, семь справа. Между колоннами были встроены книжные шкафы и регистры для папок — шесть справа, шесть слева, каждый с античным фронтоном — две настоящие колоннады, в конце которых восседал за письменным столом дядя.

Вообразите себе этот стол, со скруглёнными боками, как борта у лодки, а над ним сводчатый потолок, и тогда вам легче будет почувствовать степень моей подавленности.

Не поймите меня превратно, я далёк от мысли критиковать вкус моего дяди, я имею представление о том, что такое ренессансный стиль, и ни с чем не спутаю солидную добротность — даже у нас в Шверине в какой-то момент был возрождён историзм, прусское наследие. Но какие же силы, ради всего святого, побудили моего дядю установить в кабинете светильники в форме сжатых кулаков? (Это в качестве небольшой иллюстрации.)

В то утро он показал себя с самой лучшей стороны, тут мне грех жаловаться.

— Ну, — сказал он, — сколько же ты хочешь?

Ведь какую-то сумму ты предполагаешь? Тысячу?

Наверное, на моём лице отразилось ожидание, потому что дядя, тщательно изучив его, кивнул и изменил своё решение:

— Итак, две тысячи.

По привычке я продолжал переводить западные деньги в восточные (до сих пор ещё не отвык от этого), и, когда дядя назвал мне эту цифру, я умножил её на четыре — сумма показалась мне непомерной.

Дядя шагнул к шкафу, открыл дверцу и извлек одну, две, три… всего он извлёк десять пачек, которые взвесил на ладони, прежде чем положить на стол.

— Две тысячи.

Я не смел поверить: десять пачек, каждая — из десяти купюр в двадцать марок, передо мной на столе высилась целая горка. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы дядя выписал мне чек, но в тот момент он, видимо, как раз располагал наличностью — сотней двадцаток.

Я сложил пачки одну на другую и попытался рассовать их по карманам, бормоча при этом слова сердечной благодарности.

— Но будь с ними осторожен, — предостерёг дядя.

Что значит «будь осторожен»?

— Я имею в виду: не трать всё сразу!

Этого я и в мыслях не держал, скорее наоборот: я намеревался завести чулок и трястись над каждой купюрой. Считать и пересчитывать на восточные марки.

Теперь-то я знаю, что угнетало меня в дядином кабинете больше всего. Не колоннады и не сводчатый потолок, а деньги, за которыми я приходил. То, как он шёл к шкафу, как открывал дверцу и вынимал десять пачек двадцаток в потёртых купюpax — да, вот что давило. Или даже двадцать пачек десяток, теперь я точно не припомню, но в любом случае на столе громоздилась внушительная кучка (в мелких потёртых купюрах?).

Теперь я знаю, что это было: банк! Рабочий кабинет дяди походил на банк, да он и был банком, но старинного образца, солидным и надёжным, внушающим чувство уверенности. Пусть снаружи бушуют революции и бури, здесь, внутри, царит привычный дядин полумрак. Чего стоило одно только кресло на львиных лапах, в котором восседал дядя, — оно казалось прочным и непоколебимым, как Английский банк. Саму жизнь можно было доверить ему на сохранение. И, в известном смысле, это соответствовало действительности: банк «Гудрун-штрасе, номер семнадцать».