Хорошенькие не умирают - [21]

Понимаете, они обижаются. Я была их привычкой, не самой важной, но постоянной. Им всё равно, где я жила, насколько далеко от них, лишь бы на одном месте. Как если бы липа у дороги вдруг исчезла — и не враги срубили, а сама удалилась, шлёпая корнями. Не «куда пошла», а сам факт возмутителен. Посмела нарушить установленный порядок — до свидания, чёрт с тобой, но теперь не жалуйся.

Это оказалось до странности тяжело. Мой мир и так перетряхнуло, я едва держалась, будто перетаскивала огромный груз на собственной спине из одной страны в другую. Тут даже не помощь нужна — соблюсти бы равновесие, осторожно переступая шаг за шагом. Достаточно было не мешать, достаточно оставить всё как есть, пока я не справлюсь. Но нет, именно в критический момент понадобилось оттолкнуть, хлопнуть дверью, изменить правила игры. «А чего ты хотела? Сама же всех бросила».

Самое странное, что именно те, кого бросила, — родители — так не считают. Они сожалеют, но поддерживают. А вот те, кто всего лишь потерял часть инфраструктуры, как магазин возле метро, те не простят ничего.

И есть люди, которые внезапно оказываются в полемике с тобой. Уезжая, ты будто ставишь под сомнение их решение жить на прежнем месте. А я, говорят они, я остаюсь! Где родился, там и пригодился, не для нас эти ваши заграницы, кому мы там нужны. А вам, конечно, счастливо, ветер в паруса, скатертью дорога, катитесь, проваливайте и будьте вы прокляты. И так получается, что ты-то едешь воссоединяться с частью души, менять жизнь, любить, написать книгу и научиться обнимать, а выходит, что заодно оспорил чью-то картину мира и должен быть наказан. И к твоей ноше прибавляется груз чужого гнева, который, впрочем, не имеет особого значения.

Потому что главной тяжестью на сердце ложатся не эти посторонние, и не вся твоя рефлексия. Главное, как замолчал папа, когда ты заявилась и бодро затараторила:

— Помнишь, я говорила, что хочу уехать? У нас билеты через две недели, квартиру сняли возле моря, денег должно хватить почти на год, работать пока удалённо, всё будет хорошо, там безопасно, я буду приезжать часто…

А он отходит к окну и садится в кресло, против света, и сидит молча — пять, десять, пятнадцать, двадцать минут. А потом говорит, ничего, ничего, всё будет хорошо, ну чего ты так? не бойся, если что, мы поможем, ничего.

Главное, последний вечер перед отъездом, который ты проводишь у них, и уже на пороге мама, всегда казавшаяся королевой драмы, способной сделать сцену из ничего, не плачет. Отворачивает мучительное лицо, будто её загнали в угол, отводит совершенно сухие глаза, обнимает — только не расстраивайся, говорит. И не плачет. И папа совсем уже тихо повторяет — не бойся, мы тебя дождёмся, обещаю.

И кто ещё после этого сможет сделать мне больно?

Как хорошо, что сборы требуют столько напряжения и постоянного контроля, поэтому нет сил горевать.

А теперь я добралась и сижу очень тихо в Тель-Авиве, во дворе, на скамейке — под фонарём, под деревом, под луной. Подо мной земля, надо мною тёмное бесконечное небо, а я в серединке, в узкой талии песочных часов, пересыпаюсь после того, как колбу опять перевернули — вместе со временем, вместе со всей жизнью.

Тель-Авив

Вдруг Новый год, и я встречаю его в маленьком домике в квартале от моря. Стены в нём побелены, а в шкафы может поместиться ещё одно дополнительное прошлое. Зимы, я знаю, не будет.

Это был год удивляющих мужчин, регулярно я не верила своим глазам, ушам и вибриссам, часто хотелось спросить: как ты это сделал, а главное — зачем? Иногда казалось, что Санта оставил на меня всех своих оленей. Поразительно, сколько может сломать, потерять и упустить средних размеров самец. Хорошо, что у них есть я.

Это был год великого перепросмотра, когда пришлось взять буквально каждую мелочь, повертеть в руках, определить на новое место или выбросить.

Это был год ранящих утрат, каждая из которых освобождает.

Это был год, когда меня выносили из огня на руках и когда оставляли в беде.

Это был год маленькой и большой щедрости — много было дано и многое отдано.

Это был год долгих слёз.

Это был год большого покоя, когда время исчезает на недели, и большого беспокойства, когда оно дробится на чечевичные зёрна, смешанные с пеплом.

Это был год усилий, значительно превышающих мои возможности (до того такое случилось только дважды), и год сногсшибательной лени.

Это был год, когда люди открывались мне, как никогда и никому, и так же обескураживающе отвергали.

Это был год аскезы, оставивший меня без алкоголя, чёрного чая и кофе, и год удовольствий.

Это был год, который я никогда не забуду и не перепутаю с другим.

* * *

На Алленби встретили рассыпающегося старца в белой кипе. Он, с трудом сгибаясь, подбирал с тротуара визитные карточки проституток.

— Конкурент! — возмутилась я, потому что собираю эти карточки уже пятый год.

— Не, он явно не коллекционер, — авторитетно сказал Дима.

— Клиент? Надо же, — я восхитилась, — молодец какой.

— Нет же, у него выражение лица однозначное, он из соображений морали их подбирает.

— А вот не надо думать о людях плохо. Мы не должны безосновательно сомневаться в его возможностях. Зачем ты его обижаешь — а вдруг…