Хорошенькие не умирают - [11]

Дивны дела Твои, подумала я и вышла из квартиры.

Самое поразительное не то, куда они делись — все уже догадались[2], — а то, что я вздохнула и приняла этот факт. В моём мире карманы могут исчезнуть с одежды, и я буду с этим как-то жить. У меня просто нет другого выхода, и покрупней случались потери, жизнь — боль. А удивляться и вовсе нечему, на моей памяти страны с карт пропадали, не то что.

И это умение адаптироваться к новым обстоятельствам, стойкость и фатализм я очень-очень в себе ценю, но обязательно всех предупреждаю заранее. Люди могут быть не готовы — а у меня всё так.

* * *

Из тех, кто восхищенно говорил «ну ты и чудовище/змея/ведьма», можно составить небольшое сельское кладбище — маленькое, печальное, с ивами; при том, что с первого взгляда очевидно, какой я зайчик. Объяснить этот феномен я могу лишь тем, что людям льстит дружба с драконом, и даже если на рукаве у них пригрелась маленькая желтоглазая ящерка, ей придумают ядовитые когти и реактивный выхлоп. Совершенно не возражаю против чужих игр с собственным самолюбием, но проигрываю почему-то всегда я. Самостоятельно себя запугав, ближние начинают обращаться со мной соответственно: надевают асбестовые перчатки и объявляют военное положение, с бесчинствами, насилием и полной отменой женевской конвенции. Поскольку их здесь скоро обманут и обидят, многие спешат сделать это первыми. Иной раз даже не успеваю заметить, как так вышло, а уже вокруг смерч и огонь, и я стою посреди, оборванная, об одном носке и с обезглавленной куклой в руках. И мне говорят, что голову ей оторвала я.

Возможно. Но больше — ничего, а бедствий почему-то на миллион.

Так как я есть рефлексирующий интроверт с большой коробкой таблеток для самоисправления, всегда склонна искать причину в себе. Наверное, я подаю неправильные сигналы.

Недавно захотела сделать подарок трём ценным в моей жизни девочкам, купила им по флакону «Rattenkiller» — гамельнского ликёра, «предохраняющего от крысиной чумы». Мне показалось, очень стильно.

«Крысиный яд? Подругам? Ну ты и змея», — сказал муж.

Постепенно смирилась с тем, что у меня своеобразное чувство прекрасного, и сама привыкла относиться к себе с осторожностью.

* * *

Увидела в Сети фото Ирины Апексимовой и сразу всё вспомнила. Это такой человек из прошлого, который не знает, что он часть моей жизни, и не то странно — с публичными персонами, актёрами и писателями это бывает, — а то, что это случилось со мной. Я уже слегка забыла ту часть биографии, когда была совсем никем. Сейчас я всё же туда-сюда, но кто-то — меня вон знают Гугл и продавцы книжных магазинов (некоторых). А тогда я была стомиллионная часть той вселенской домохозяйки, которая проводит дома девяносто процентов времени, смотрит на небо, чтобы узнать, какие туфли сегодня надеть, и плачет в ПМС о том, чего не бывает. Коротко говоря, в инфопространстве меня не существовало.

К осени две тысячи пятого моя нежная жизнь разрушилась, причём как-то совсем безобразно. Не до прекрасных и пафосных руин, а как во сне, когда открываешь рот, а там вместо полупрозрачных сахарных зубок — гнилые вонючие обломки. Это, говорят, к болезни. Просыпаешься утром и в ужасе ощупываешь языком, а то и пальцами, всё ли в порядке, — всё. А тут дела пошли так, что просыпаешься, и все ночные ужасы при тебе.

В ситуации рухнувшей жизни у человека, как ни странно, довольно большой выбор. Можно, например, отстроить новую по старым лекалам: ещё один муж, ещё один любовник, ещё один ребёнок и так далее. Вроде как перемена, а вроде и то же самое, и знаешь, как действовать. Можно красиво заторчать на чём-то вкусном и смертоносном и максимально укоротить будущее, чтобы ничего не решать. Забиться в маленькую розовую раковину, которая не случайно считается символом женского полового органа — там уютно, но несколько душно, а главное, никакого развития, если ты не сперматозоид и не раковая клетка. Или всё-таки учинить настоящие перемены, каждую секунду сверяясь с картами — не идёшь ли ты теми же дорогами, просто глядя налево, а не направо, как в тот раз.

Я ничего не решала, мне позвонил фотограф Валера и сказал, что его знакомая костюмерша ищет помощницу для работы в кино. Я ответила «хорошо» и назначила собеседование. В тот момент я ссорилась с мужем, и это отлично вписывалось в мизансцену: «Ах так?! Тогда я пойду работать на рудники, как есть, в этом платье, и там умру». Многие женщины так поступают, и единственная разница между ними и мной в том, что я таки в самом деле пошла на рудники.

Мне предложили четыреста баксов в месяц, ненормированные рабочие дни по восемь-шестнадцать часов, ночные смены и один плавающий выходной в неделю. Естественно, я согласилась.

Как было дальше, я приблизительно рассказала в своей первой книжке «Хоп-хоп, улитка». Писать я тогда совершенно не умела и думала только о себе, поэтому она не очень интересная, но повторяться сейчас не буду. Скажу только, что фильм назывался «Палач», в смысле условий меня не обманули — это действительно был ад, и там я встретила Ирину Апексимову.

На съёмках очень быстро начинает казаться, что актёры в массе своей существа неумные и капризные, придуманные для того, чтобы мешать занятым людям делать кино. Они выпендриваются, всё теряют, учиняют истерики, срывают сроки — и свято уверены, что они тут самые главные. Но вдруг среди них попадается женщина-самурай, которая делает то, что должна. Эта коротенькая формула выглядит совсем тусклой, если не вспомнить, что именно должна актриса. Актриса обязана быть собранной, живой и осознанной в любое время суток, когда она в кадре. Она должна излучать состояние, необходимое для роли, даже стоя на голове, даже в восьмом дубле, падая с полутораметрового помоста спиной вниз. Даже если снимают раннюю осень в ноябре и она сидит в одном платьице на скамье, с которой только что смели снег. И если она, сверх ожидания, не швыряет потом в костюмера туфли и не кусает гримёра, то уже большая молодец. А когда она ведёт себя прилично, вежливо и пунктуально — это точно самурай. У нас таких на всю группу была ровно одна — Апексимова. Остальные всё-таки нет-нет, да и да, срывались. Она же всегда оставалась свежей, пахла лёгкими горькими духами, не делала социальных различий между режиссёром и монтировщиком, никогда не забывала текст и ни разу никого не подставила, что в коллективном рабочем процессе почти нереально.