Хорош в постели - [7]

– Кэнни!

– Уходи, – пискнула я. – Я... голая.

– Нет, ты не голая! Ты в своих штанах, пьешь текилу и смотришь «Звуки музыки».

Она говорила чистую правду. Что я могла ответить? Я люблю мюзиклы. Особенно «Звуки музыки», особенно эпизод, когда Мария под раскаты грома, в то время как за окнами бушует гроза, укладывает в свою постель оставшуюся без матери сиротку и поет «Мои любимые вещи». И так у нее в постели уютно, так безопасно, что мне всякий раз вспоминается наша семья, какой она была в далеком, далеком прошлом.

Из-за двери донесся приглушенный разговор: голос моей матери и другой, пониже, вроде дыма «Мальборо», пропущенного через щебенку. Таня. Рука в гипсе и крабовая лапка.

– Кэнни, открой дверь!

Я потащилась в ванную, зажгла свет, уставилась на свое отражение, оценивая и ситуацию, и внешность. Лицо в потеках слез, это раз. Волосы светло-каштановые с медными перьями, стрижка – каре. Никакой косметики. Намек на... да нет, чего уж там, наличие второго подбородка. Полные щеки, круглые, покатые плечи, большая грудь, толстые пальцы, мощные бедра, большой зад, крепкие мышцы ног, прикрытые слоем жира. Глаза совсем маленькие, словно стараются спрятаться в складках плоти, в них читаются голод и отчаяние. Глаза цвета воды в бухте Менемша на острове Мартас-Винъярд, густая зелень, чуть отдающая в синеву. «Мое главное достоинство», – с грустью подумала я. Красивые зеленые глаза и озорная улыбка. «Такое милое личико», – говорила моя бабушка, ухватывая меня за подбородок рукой, потом качала головой, не видя необходимости заканчивать фразу.

Вот она я. Двадцати восьми лет, до тридцатника рукой подать. Пьяная. Толстая. Одинокая. Нелюбимая. И хуже всего, пусть это и клише, Элли Макбел[5] и Бриджит Джонс в одном флаконе, другими словами, на пару весили они столько же, сколько и я, да еще две лесбиянки барабанили мне в дверь. В такой ситуации, решила я, оптимальное решение – забраться в стенной шкаф и имитировать смерть.

– У меня есть ключ, – пригрозила мать. Я отняла у Нифкина миску с текилой.

– Подождите! – крикнула я. Подняла торшер, приоткрыла дверь на малюсенькую щелочку.

Моя мать и Таня смотрели на меня, сестры-близнецы. Обе в спортивных куртках с капюшонами, на лицах тревога.

– Послушайте, у меня все хорошо, – заявила им я. – Очень хочу спать, уже собиралась лечь. Мы сможем обо всем поговорить утром.

– Мы видели статью в «Мокси», – ответила мать. – Люси привезла журнал.

«Спасибо тебе, Люси», – подумала я и произнесла:

– У меня все хорошо. Хорошо, хорошо, хорошо, хорошо. Моя мать с папкой для бинго в руках определенно в этом сомневалась. Таня, как обычно, выглядела так, будто хотела покурить, выпить и мечтала о том, чтобы ни я, ни мои брат и сестра не рождались на свет, ведь в этом случае все внимание матери принадлежало бы только ей и они смогли бы перебраться в лесбийскую коммуну в Нортхемптоне.

– Ты позвонишь мне завтра? – спросила мать.

– Позвоню, – пообещала я и закрыла дверь.

Моя кровать выглядела как оазис в пустыне, как песчаная коса в штормящем море. Я метнулась к ней, бросилась на нее, улеглась на спину, раскинула руки и ноги – морская звезда шестнадцатого размера, выложенная на покрывало. Я любила свою кровать, легкое светло-синее покрывало, мягкие розовые простыни, гору подушек, каждая в яркой наволочке: одна пурпурная, одна оранжевая, одна светло-желтая, одна кремовая. Я любила кружевные оборки на покрывале, красное шерстяное одеяло, под которым спала еще девочкой. «Кровать, – думала я, – это единственное, что мне сейчас нужно». Нифкин присоединился ко мне, я лежала и смотрела в потолок, который угрожающе кружился, собираясь рухнуть на меня.

Эх, если б я не говорила Брюсу, что нам нужно отдохнуть друг от друга. Эх, если б я никогда не встречала его. Ну почему я не убежала в ту ночь от приближающихся шагов, не убежала, ни разу не оглянувшись?

Эх, если б я не была репортером. Мне бы печь блины в блинной, где вся работа – разбивать яйца, замешивать тесто да отсчитывать сдачу. И никто бы меня там не оскорблял, ведь все понимают, что в блинной может работать только толстуха. Каждая складка жира и целлюлитная ямка служили бы вещественными доказательствами высокого качества моей продукции.

Как бы мне хотелось поменяться местами с парнем, который во время ленча ходил на Пайн-стрит с картонными щитами на груди и спине, на каждом из которых красовалась надпись «ОТВЕДАЙТЕ СУШИ», и раздавал купоны, податели которых получали двадцати процентную скидку на суши в японском ресторане «Мир васаби». Эх, стать бы мне анонимной и невидимой. А еще лучше – умереть.

Я представила себе, как ложусь в ванну, приклеиваю записку к зеркалу, подношу бритву к запястьям. Представила себе Нифкина, скулящего, недоумевающего, царапающего когтями по ободу ванны, гадающего, почему я не встаю. Представила свою мать, перекладывающую мои вещи, находящую потрепанный экземпляр «Лучшее из «Пентхаус леттерс»«[6], обтянутые розовым мехом наручники, которые Брюс подарил мне на День святого Валентина. Наконец, представила себе, с каким трудом санитарам удается спустить мое мертвое мокрое тело по трем лестничным пролетам. «У нас сегодня крупняк», – услышала я голос одного.