Хореограф - [89]

Щелкнул затвор, зафиксировав максимум закрытости объекта съемки.

– Я примерно так себе и представлял, – констатировал мальчишка. – Бронированный сейф, а не человек. И шифр забыт, и ключ потерян. Только взрывать. Или резать автогеном.

– Послушай, а чего ты хотел? Чтобы я открыто демонстрировал тут свои сексуальные желания?

– Можно не тут.

– Дело не в «где». Я о том, что у меня нет необходимости их демонстрировать, чтобы доказать себе, что они у меня есть. И вообще, разговор с собой – это один из симптомов психического расстройства.

– То есть, ты – не псих?

– Неужели ты не понимаешь, что я открываюсь иначе? Я делаю это в каждой постановке!

– И тебе никогда не хотелось рассказать об этом своим собственным телом? Представь, что тебе вкололи сыворотку правды и спросили: какой ты?

Мало ли, что ему хотелось… Он привык, что его мысли и чувства воплощают на сцене другие тела – тела его танцовщиков. И вообще, он слишком сложен, чтобы это можно было выразить в каком-то фотосете. Тем более – насильственном. Все это гораздо тоньше: человек иногда проговаривается лицом, взглядом. Но отпустить себя настолько, чтобы из тебя полезло неведомое тебе самому?

– Поехали, – сказал мальчишка.

Залевскому казалось, что его экзаменуют. Выдержит ли он экзамен?

И вновь пляж. В этих краях все начинается и кончается на пляже. Дотла испепеленный день осыпался розовым закатным золотом на песок средь тех же черных валунов. Но на сей раз благословенный край земли стал для хореографа лобным местом. Этот маленький привез его на заклание. Марин видел себя ритуальным животным. Сейчас зайдет солнце, и он, Залевский, будет настигнут на берегу океана полнолунием, его мощной энергетикой. Этот мальчишка – его несчастье и отрада, играючи, принесет маститого хореографа в жертву своим неназванным богам. И Залевскому предстоит корчиться под объективом, как на плахе, в последней попытке спастись. Возможно, от себя. Кто он есть на самом деле?

Парень вошел по щиколотку в море и снимал Залевского на фоне восходящей полной Луны.

– Сим-сим, откройся! – крикнул он. – Яви тайны и сокровища пещеры!

И что он сейчас должен делать? Что-то изображать? Принимать какие-то позы? Глупо! Он не хотел выглядеть глупо перед этим человеком. И не мог отпустить себя, как этот мальчишка тогда на пляже. Хореограф почувствовал себя отлитым из чугуна, насаженным жесткой арматурой на бетонный постамент, или барельефом, наполовину вросшим в стену. Что с ним происходит? Луна намертво приковала его тело к своему оранжевому брюху. В него впрыснули нервно-паралитический яд. Где этот чертов «язык тела»? Он разучился на нем говорить собственным телом? Немота… Может, ему просто не о чем? «Ты просто придумываешь движения». Изнуряющая, мучительная, как жажда, липкая духота, не позволяющая дышать. Хореограф потянул через голову рубаху. Запутался в ней локтями и некоторое время боролся за свободу. Не за внутреннюю свободу, а за свободу от рубахи. Рубаха оказалась достойным противником – сопротивлялась стоически и позиции сдавала неохотно, но Залевскому в конце концов удалось справиться с ней. Осталось побороть немоту. Собственную. Но из этого ничего не выходило. Он видел, как приливная волна подбирается к коленям фотографа, к бедрам, и скоро пучина сомкнется над его головой. Пусть он останется там! И да будет таковой участь всех свидетелей его позора!

Мальчишка выбрался на берег, молча подошел к Залевскому и ударил его в грудь своей тонкой музыкальной рукой, сжатой в крепкий кулак. Хореограф покачнулся, но устоял. Все та же арматура надежно держала его на постаменте. Словно в замедленной съемке он видел его замах, но даже не попытался закрыться от удара. Если он не смеется, а бьет, значит, Марин не опозорился, а не оправдал каких-то его надежд. Что ж, он не обязан оправдывать чьи-то надежды. Он чувствовал, что парень ждет ответного удара. Хореограф видел перекошенное лицо своего мучителя и не мог вымолвить ни слова. И тогда мальчишка, зло рванув тесемку на ярких шароварах Марина, оголил его чресла. Посмотрел ему в глаза и ушел по тропинке вверх, в ночь, к полной Луне. Графитовая ломкая фигурка на фоне жаровни.

Когда он скрылся из виду, Залевский рухнул на колени и, стиснув зубы, завыл на Луну. Выл от стыда и ярости.

Мальчишка хотел унизить его? Он же не мог предположить, что хореографа разобьет внезапный паралич… Может, он хотел помочь ему? Помочь испытать что-то новое? Позволить себе… Позволить своему телу… А он не справился с собой, со своим телом. Что это было вообще? Почему парень был так зол? Почему не пожалел его… Черт побери! Его телу нужно было совсем другое! И зачем он оголил Марина? Может быть, дал таким образом понять, что рассчитывал на ответную открытость? Эмоциональную искренность? Может, он хотел узнать его, Марина, боль? А жила ли в нем боль? Или его всегда питала чужая? Язык тела – самый честный… И он оказался нем.

Этот человек день за днем уличал его в чем-то. А теперь втоптал хореографа своими босыми ногами в песок. Когда-то «божий клоун» Нижинский в своем дневнике, написанном в душевной болезни, оголил Дягилева: кончиком карандаша в нетвердой руке (палец устает от нажима) сковырнул ненароком элегантные покровы со значимой для мировой культуры личности и выставил напоказ его черные от краски для волос наволочки, шатающиеся вставные передние зубы и прочие клейма возраста, пенял ему на жестокосердие, скупость и собственное совращение – не только физическое, но и моральное, отстаивал себя как личность перед силой, с которой справиться не мог: «Я есть тварь, но не вещь!» Сумасшедший Нижинский на излете жизни выложил все без прикрас, потому что писал свой дневник «для Бога». Залевскому вдруг открылась простая и ясная вещь: для того, чтобы писать мемуары, надо сойти с ума. И тогда это будет честно – без жалких попыток оправдаться, без лукавых намерений выгородить себя. Только память, не мучимая уловками сознания заботой о посмертной славе.