Хореограф - [82]

Ночная ярмарка овладевала хореографом, кружила в водовороте массовки, выносящей на гребень солистов: музыкантов, шпагоглотателей, декламаторов, акробатов. Его завораживала внутренняя гармония сутолоки, текучесть происходящего. В ней был свой ритм, своя живописность.

Мальчишка уселся к девушке, наносящей на тело рисунки хной, и протянул ей руку.

– Если хочешь мехенди, сделай лучше на ноге. Когда хна поблекнет, рука будет выглядеть, как покрытая сыпью, – предостерег Залевский.

Тот проворно одернул руку и встал – передумал себя украшать.

– Я лучше татуировку сделаю, будет брутально, – поделился он планами. И Марину стало жаль его нежной перламутровой кожи, его аристократической руки.

– На долгую память о глупости.

– Ну, имею же я право на свою порцию глупостей?

– Иметь право – не значит быть обязанным. Так что у тебя есть выбор, – проворчал Залевский, понимая, что спорить бесполезно: все равно решение парень примет сам, у него не спросит.

Наконец добрались до нужных рядов. Средь разноцветного тряпья выбирали хлопковые однотонные рубахи и с набивным рисунком шальвары. Марин копался в шарфах из волокна конопли и крапивы – любимых аксессуарах, пока его друг переодевался тут же, за шторкой, сооруженной продавцом из старенького покрывала.

Преображение юноши взволновало Залевского. Он выглядел в этническом наряде органично и даже изысканно, и при этом совершенно по-европейски. Забранные в короткий хвостик волосы открывали его умное тонкое лицо, слегка позолоченное загаром, серо-голубые глаза пристально вглядывались в зеркальное отражение. Он изучал свой новый неожиданный образ. Он нравился себе, едва сдерживал счастливую улыбку. Марин торопливо делал снимок за снимком, пожирая камерой своего юного друга, не будучи в силах остановиться. Даже в базарном богатейшем разноцветье этому парню не грозило затеряться.

– Хватит уже, сука, снимать, – засмеялся мальчишка, весь в смущении от постигшей его радости обретения нового себя. В его глазах, обращенных к Марину, светилась нежность.

По всей видимости, догадался Залевский, общение перешло в стадию настолько дружескую, что сделало допустимой привычную грубость. Без поправок на возраст и статус. Наверное, такая вольность означала в его среде высшую степень доверия, но все же слегка шокировала. Он и сам бывал несдержан, но в совершенно других обстоятельствах. Ему ничего не стоило оскорбить танцовщика или танцовщицу, если они не старались. Но грубость «от чувств» он находил вульгаризмом, спецификой уличного воспитания. И все равно млел. Вот он – живой, нервный, теплый, забавный. Словно птенец в его больших руках – щегол, птичка певчая. Большеротый, горластый, клюет за пальцы, пищит дерзко, неуважительно, и рвется улететь. А ты гладишь его бережно и боишься сделать ему больно своей лаской. И ты мог бы попытаться приручить птенца, кормить с руки, но тебе хочется наблюдать за его свободным полетом. Неужели придется его отпустить?

Никогда еще хореограф не был так вдохновлен, никогда не чувствовал себя таким окрыленным! Разве можно заковывать этого юношу в придуманный образ? Да любой образ бледнее и зауряднее, пустяшнее, чем он сам со своими устремлениями, готовностью идти напролом, со своими переживаниями и разочарованиями. Да! Только подлинный, только реалити! Лишь бы не перегорел и сохранил веру в себя! Лишь бы не угасло в нем желание!

Залевский улыбался, наслаждаясь дивным зрелищем, достойным кисти великих мастеров: мальчишка в восточном наряде выбирал шали из пестрого вороха, примерял браслеты с бубенчиками – подарки своим подружкам.

– Будут у меня звенеть, как коровы.

Залевский засмеялся, представив, как парень выводит свое прелестное стадо в шалях и бубенцах на прогулку, и подтолкнул его к соседней лавке.

– Смотри!

Морщинистый, словно пожеванный жизнью, ювелир колдовал над украшением. Парень застыл, заворожено следя за процессом. Мастер ловко управлялся с инструментом, горелкой, и вот на глазах у зевак металл и камень превратились в кольцо.

– Я хочу! – оглянулся мальчишка на стоящего за спиной Марина в поисках одобрения. Тот кивнул.

– How much?

Цена оказалась высока.

– Я куплю тебе, – поспешил с предложением Залевский.

– Я сам.

Парень пытался торговаться, но ювелир не уступил ни рупии. Заплатив за украшение, рожденное на его глазах, тут же надел – еще теплое, почти живое.

– На этом пальце носят обручальное кольцо, – сказал Марин.

– Значит, я женился на Индии, – засмеялся «новобрачный».

Дома до утра отмечали преображение, выпивали понемногу – просто для куража, курили, болтали о насущном, о здешнем, смеялись. Мальчишка утверждал, что они с Марином похожи на махараджей, и воображал всякие сказочные преференции, полагающиеся согласно титулу, и сопутствующие блага. Потребовал, чтоб Залевский стал его белым конем Калки, а сам он готов был изображать Вишну. Оказалось, уже успел докопаться до единственной «будущей» мессианской аватары Вишну. Оседлав Марина, он своим «сверкающим мечом» истреблял воображаемых злодеев, восстанавливая дхарму и готовя грядущее возрождение мира. Экшн был, конечно, малопристойный, не для чужих глаз, но хореографа радовало, что парень внедряется в Индию, быть может, даже подсаживается на нее, как он сам.