Хореограф - [8]

Гастроли выдались нервными. Прокатчик торговался, экономил на всем: от авиабилетов эконом-класса до второразрядной гостиницы с репутацией клоповника (к счастью, не подтвердившейся), с футболом нон-стоп на широкой плазме в лобби и бессменным симпатягой-алжирцем за стойкой. При входе несли вахту гостеприимства не швейцары в ливреях, а вазоны с торчащими из них кустиками неузнанных растений, попрысканных по случаю приближающегося Рождества пенопластовым «снегом» (какая в том Париже зима?) Компанию вазонам составляла неустойчивая цилиндрическая пепельница и оглушительно зеленый мусорный контейнер. Залевский мог бы, конечно, истребовать для себя пятизвездочные апартаменты, но считал необходимым находиться рядом с труппой, контролировать и подстегивать своих артистов, нагнетать атмосферу, делиться своей жизненной энергией. Он принадлежал к редкой породе людей, обладающих врожденной способностью абсорбировать из внешней среды энергии больше, чем это требуется только для личного, и насыщал ею пространство вокруг себя. К тому же, весь набор удобств, потребный цивилизованному человеку, присутствовал и в этом отельчике, а декларация статуса и прочая пыль в глаза были хореографу чужды. Как и любому, чей родовой титул, а также ранг в профессиональной иерархии столь высоки, что отпадает необходимость совать их в нос общественности по любому поводу.

Перед скромным гостиничным завтраком (кофе с молоком, круассан, джем, можно повторить) Залевский нежился в ванне, приправленной снадобьями и присадками, сулящими телу молодость и пригожесть. Он умел и любил заниматься своим телом. Содержимое ванны выглядело именинным пуншем: пузырились солевые «бомбочки», радужно мерцали на поверхности воды пятна косточковых масел. Средь стружек имбиря и сушеных апельсиновых колец, охотно отдававших свой аромат, дрейфовали лепестки, собранные с роз, которыми его одарила публика. В голове еще не отзвучали медь оркестра и звон фужеров триумфальной ночи, что задавало настроению бравурность, а телу – вибрацию. Пожалуй, ничто не вдохновляло, не побуждало его к творчеству так сильно, как ухоженное, хорошо вылепленное тело.

Перед погружением в ванну хореограф придирчиво осматривал себя в зеркале в поисках свежих следов безучастного времени – свидетельств полураспада: надеялся, что на сей раз вышла поблажка. Но щетина на крутом подбородке лезла с проседью, лучики морщин вокруг глаз наводили на мысль о необходимости инъекций, как бы он ни относился к таким вещам ранее, а овал лица напоминал о незыблемости закона земного притяжения. Подступало время неравной борьбы публичного человека с возрастом за подобающий вид. И когда-нибудь (конечно же, еще не скоро) ему потребуется много мужества, чтобы прекратить завороженно и с ужасом год за годом наблюдать порчу собственной плоти и достойно принять неизбежное. Это в человеческих силах? Впрочем, с чего бы ему волноваться на этот счет так рано? Он вступил в красивую пору зрелости, несуетных осмысленных деяний, продуктивного труда. Такие вещи долго держат творческого человека в хорошей форме.

Изменения происходят медленно. Ослабленное зрение длит иллюзии. Он догадывался, что уже образовалось нечто неуловимое, что отличало его тело, хоть и тренированное, но сорокалетнее, от молодого тела: некие визуально читаемые отметины длительной амортизации. Несколько сожалел об утраченной четкости очертаний, что, впрочем, милосердно прощал себе, понимая, что уходит счастливое беззаботное время, когда, глядя в зеркало, не требуется ничего себе прощать.

Ухоженное тело по-прежнему исправно служило ему, легко преодолевая нагрузки. И не было никакой трагедии в том, что он сейчас одинок. Недавние отношения исчерпали себя и уже не приносили ничего, кроме физического удовлетворения. Не искрило. И нечего было переливать в творчество. Два прекрасных тела остыли друг к другу, а сцена требует повышенной температуры. Творчество, считал Залевский, это вообще пограничное состояние. То, что благовоспитанный обыватель (потребитель изысканных зрелищ) не позволяет себе на людях, творческий человек стремится вызвать в себе всеми средствами – накрутить себя до высокого эмоционального градуса, до истерики, до нервного срыва. Потому что творить можно только кипящей кровью! Так что длить эту скуку не было никакого резона, как когда-то и его абсурдный ранний брак, когда он вдруг понял, что не создан для семейной жизни, и его потребности выходят далеко за ее границы и не исчерпываются одной женщиной, да и одними только женщинами. Он был всеяден. Он многое в жизни делал исключительно ради расширения своего чувственного опыта, менял рамки допустимого. Секс с мужчинами он любил за его откровенную брутальность, за преодоление, за первый вдох от первого прикосновения, за все особенное, за вспышку ярости и ощущение борьбы, за внезапную податливость партнера и его смирение – до желания прильнуть к груди словно в мольбе о пощаде, за безусловное подчинение партнера. За modus vivendi и status quo – он любил прекрасное, но в личном желал располагать той степенью свободы, которая не накладывала на него обязательств.