Homo sacer. Чрезвычайное положение - [42]

6.11.

Если правда, что связь между жизнью и правом, аномиеи и номосом, рождающаяся из чрезвычайного положения, хоть и эффективна, но все же иллюзорна, — из этого, тем не менее, нельзя делать вывод, что по ту или по эту сторону правовых диспозитивов мы можем обрести непосредственный доступ к тому целому, распад и одновременно невозможное единство которого они представляют собой. Дело обстоит не так, что сначала существуют жизнь как биологическая данность и аномия как состояние природы, и только потом уже они включаются в область права посредством чрезвычайного положения. Напротив, сама возможность различать жизнь и право, аномию и номос обусловлена их включенностью в биополитические механизмы. Голая жизнь есть продукт действия этих механизмов, а не нечто этим механизмам предшествующее, подобно тому, как и право не имеет никакого коррелята в природе или в божественном уме. Жизнь и право, аномия и номос, auctoritas и potestas происходят из раскола того изначального единства, которое является нам только как иллюзия, связывающая эти категории друг с другом. И получить доступ к этому изначальному единству можно лишь посредством иллюзии и терпеливого труда, который, разоблачив последнюю, позволит отделить друг от друга вещи, в иллюзии казавшиеся нам связанными. Однако это расколдовывание не способно возвратить «заколдованное» в исходное состояние: в соответствии с принципом, согласно которому чистота никогда не бывает изначальной, расколдовывание лишь дает «заколдованному» возможность перейти в новые условия существования.

Представить право в его не–связанности с жизнью, а жизнь — в ее не–связанности с правом означает создать в зазоре между ними пространство для того вида человеческого действия, которое в какой–то момент стали называть «политическим». Область политического оказалась в длительном кризисе потому, что к ней примешалось право, и она стала воспринимать себя — в лучшем случае — как учредительную власть (то есть насилие, устанавливающее законы); в худшем же случае свелась к простой способности совершать мелкие сделки с правом. Тогда как подлинно политическим является лишь такое действие, которое разрывает связь между насилием и правом. И только в пространстве, открывающемся в акте этого разрыва, становится возможным вопрос о применимости права после того, как диспозитив, в условиях чрезвычайного положения связывавший право с жизнью, будет деактивирован. Тогда мы сможем увидеть «чистое» право — «чистое» в том же смысле, в каком Беньямин говорил о «чистом» языке и «чистом» насилии. Тогда слову, которое не налагает никаких обязательств, ничего не приказывает и не воздвигает никаких запретов, но лишь высказывается ради того, чтобы быть высказанным, будет соответствовать действие как средство в чистом виде — такое, которое демонстрирует лишь самое себя, не будучи направленным ни к какой определенной цели. А в этом пространстве между словом и действием — не утраченное изначальное состояние, а обычай и человеческая практика, которые силы права и мифа пытались в чрезвычайном положении взять под свой контроль.