Homo Фабер - [39]

- От мамы.

Когда мы уже сидели в ресторане, Сабет мне опять очень понравилась всякий раз я воспринимал ее по-новому: ее радость при виде салата, ее детское нетерпение, с которым она набросилась на булочки в ожидании заказанных блюд, горящий от любопытства взгляд - она уплетала булочки и глядела по сторонам, ее восторг, когда принесли hors d'oeuvre [закуски (ит.)], ее задорный смех...

Что касается мамы...

Мы ели артишоки, отщипывая листок за листком, макали в майонез, соскабливали зубами мякоть; и именно в это время я узнал кое-что о той ученой даме, которая была ее мамой. Честно говоря, меня не шибко разбирало любопытство - терпеть не могу интеллектуальных дам. А узнал я следующее: она получила не археологическое, а филологическое образование, но теперь работала в археологическом институте - ей надо было зарабатывать деньги, потому что она разошлась с мистером Пипером... Тут я взял в руки бокал, чтобы чокнуться, - господин Пипер, который по убеждению уехал в Восточную Германию, меня решительно не интересовал. Я поднял бокал и прервал ее:

- Твое здоровье!

Мы выпили.

Затем я узнал...

Мама прежде тоже была коммунисткой, но с господином Пипером у нее все равно жизнь не ладилась, произошел разрыв - это мне было понятно, - а теперь мама работала в Афинах, поскольку нынешнюю Западную Германию она тоже не любит - и это мне было понятно, - а Сабет от их разрыва нимало не страдала, напротив, рассказывая об этом, она ела с большим аппетитом, прихлебывая белый орвието - ее любимое вино, хотя мне оно всегда казалось чересчур сладким, - Orvieto abbocato. Отца своего она не очень любила. Собственно говоря, господин Пипер не ее отец, у мамы до него был другой муж; Сабет была, таким образом, дочерью от первого брака; и мне пришло в голову, что маме ее, видно, не везло с мужьями, быть может, оттого, что она слишком интеллектуальна, - все это я думал про себя и, конечно, не говорил вслух, а заказал еще полбутылки Orvieto abbocato. Потом мы принялись болтать о всякой всячине: об артишоках, о католицизме, о cassata [мороженое (ит.)], о спящей Эринии, об уличном движении - этом бедствии нашего времени - и о том, как нам проехать к Аппиевой дороге...

Сабет прочла по Бедекеру:

- "Аппиева дорога проложена в 312 году до Рождества Христова цензором Аппием Клавдием Цекусом, считается королевой всех дорог; она вела через Террачину на Капую, откуда позднее была продлена до Бриндизи..."

Мы совершили паломничество на Аппиеву дорогу, прошли километра три пешком и прилегли отдохнуть на каменистом холмике вблизи какого-то надгробия; холмик был насыпной, поросший сорными травами, и о нем, к счастью, ничего не значилось в путеводителе. Мы лежали в тени пинии и курили.

- Вальтер, ты спишь?

Я наслаждался тем, что ничего не надо было осматривать.

- Гляди, - сказала она, - вон там, вдалеке, Тиволи.

Сабет была, как всегда, в своих черных джинсах, простроченных когда-то белой ниткой, и тапочках, тоже когда-то белых, хотя еще в Пизе я ей купил пару итальянских туфель.

- Тебя это в самом деле не интересует?

- В самом деле, - ответил я. - Но я готов все это осматривать, дорогая. Чего только не приходится делать во время свадебного путешествия!

Сабет снова заявила, что я циник.

Мне достаточно было лежать в траве - бог с ним, с Тиволи, важно было лишь одно: ее голова покоилась на моем плече.

- Ты настоящий сорванец - ни секунды не можешь посидеть спокойно.

Она встала на колени и озиралась по сторонам.

Снизу до нас донеслись чьи-то голоса.

- Ну можно? - спросила она и вытянула губы, словно для плевка. - Можно? А?

Я потянул ее за конский хвост, принуждая снова лечь, но она вырвалась. Мне тоже было жалко, что мы оказались не одни, но тут уж ничего не поделаешь, даже если ты мужчина. А у нее были странные представления. "Ты же мужчина!" - твердила она по любому поводу. Она явно ожидала, что я вскочу на ноги и камнями разгоню группу туристов, словно стадо коз. Она всерьез была разочарована, когда я этого не сделал, - настоящий ребенок, с которым я обращался как с женщиной, или женщина, с которой я обращался как с ребенком, сам не знаю.

- Я считаю, - сказала она, - что это наше место.

Пришедшие были явно американцы - целая группа, которая бродила вокруг холма. Я только слышал их голоса - судя по которым, это вполне могли быть и стенографистки из Кливленда.

- Oh, isn't it lovely! [О, какая прелесть! (англ.)]

- Oh, this is the Campagna? [О, значит, это и есть Кампанья? (англ.)]

- Oh, how lovely here! [О, как здесь прелестно! (англ.)]

- О!.. - И так далее.

Я приподнялся и поглядел на них сквозь кустарник. Фиолетовые шиньоны дам и розовые лысины мужчин, снявших панамы. "Экскурсия дома престарелых", - подумал я, но не сказал этого вслух.

- Это надгробие, видимо, все-таки чем-то знаменито, - сказал я.

- Гляди-ка, их все больше и больше! - воскликнула Сабет с раздражением.

Она вскочила на ноги, а я снова улегся на траву.

- Гляди, гляди - целый автобус.

Сабет стоит надо мной - вернее, рядом со мной; я вижу ее тапочки, голые икры, ее ноги, стройные даже в таком ракурсе, ее бедра, обтянутые джинсами, руки, засунутые в карманы брюк, талии не видно из-за того же ракурса, ее грудь, плечи, подбородок, губы, а над ними - ресницы, веки, бледные, словно из мрамора - эффект освещения, - и, наконец, ее волосы на фоне неистово-синего неба. Мне казалось, что ее рыжеватые волосы запутаются в ветвях черной пинии. Вот так и стояла Сабет на ветру, пока я валялся в траве, - стройная, прямая и безмолвная, как изваяние.