Холотропное дыхание. Новый подход к самоисследованию и терапии - [44]

По мере того, как нарастает сила музыки, я приближаюсь к еще одному великому упущению в своей жизни: тому, что я был отделен от матери в первые несколько дней жизни. Я родился с заворотом кишок – перекрученным тонким кишечником, не позволявшим проходить пище. На пятый день жизни я подвергся хирургической операции. Врачи не ожидали, что я выживу. Меня поместили в инкубатор и вернули матери лишь через две недели. Я снова становлюсь тем младенцем, и меня заливают волны горя, грусти, чувства полной изоляции. После трудного путешествия рождения, когда мне следовало бы получить утешение, я испытываю огромное страдание, меня разрезают, меня оставляют в полном одиночестве. Моя мать не может взять меня на руки. Все чего я хочу – это чтобы меня держали на руках. Я горько плачу, чувствуя всю тяжесть своего положения – меня оставили одного, без питания, меня не берут на руки. Я сержусь на Бога. Почему мне приходится так страдать? Почему Бог не мог устроить все лучше? Я горько рыдаю. Я сержусь на врачей, на медицинскую систему, которая держит меня в изоляции и одиночестве.

Теперь я способен отступить назад и увидеть самого себя, новорожденного, лежащего там. Я испытываю огромное сострадание к этому маленькому мальчику, к этой самости, страдающей в полном одиночестве. Разве я не могу подходить к этому мальчику с большим сочувствием, когда он становится старше? Я поднимаю его и прижимаю к себе, предлагая ему утешение. Затем я вхожу в сознание своей матери и меня охватывает ее чувство безысходного отчаяния, утраты, гнева на Бога… Как сильно она страдает! Какая она молодая и испуганная и по-своему столь же одинокая. Какую огромную потерю она переживает! У нее отняли ее перворожденного ребенка, и она не может взять его на руки. Я плакал еще горче, видя, что она безутешна, что она чувствует себя так же одиноко, как я. Я проливаю великие слезы сострадания к ней.

Я думаю, что именно в это время Эшли и Линда, фасилитаторы, легли по обе стороны от меня и поддерживали меня в то время, как я плакал. Я держу их за руки. По мере того, как я осознаю, что не совсем одинок, мой гнев начинает улетучиваться. Бабушка молилась за меня, и вместе с ней вся церковь. Отец старался как мог, равно как врачи и сестры. Позвали священника, чтобы он помазал меня елеем. Я осознаю, что в ситуации никто не виноват. Это осознание рассеивает гнев, но усиливает чувство человеческой трагедии. Как ужасно трагично! Страдал ли сам Бог? Был ли Бог тоже жертвой?

Спустя очень долгое время, мать может держать меня на руках. Я ощущаю прикосновение своей кожи к ее коже и, наконец, чувствую утешение, я полностью изнурен, но испытываю облегчение. Будучи, наконец, в безопасности, я переживаю проблески смутных воспоминаний о том, как я плаваю внутри матки. В какой-то момент я думаю или чувствую, что только Бог может удовлетворить мою жажду цельности, завершения. Только Бог может меня защитить, привести меня к моей высшей Самости. Мне кажется, что хотя я не мог этого видеть или чувствовать, Бог каким-то образом все время меня поддерживал. Как я жажду всегда пребывать в руках Бога, как в этот самый момент!

Тут весело прорывается живая африканская музыка с барабанным боем и хоровыми песнопениями. Я, новорожденный мальчик, переношусь в пыльную деревню в Мали. Меня, спеленатого, кладут на маленький столик посреди скопления людей. Жители деревни танцуют вокруг меня, поют и бьют в барабаны, празднуя мое рождение и приветствуя меня в своей деревне. Я счастлив. Я чувствую, что улыбаюсь; я замечаю, что моя голова двигается из стороны в сторону на подушке в такт музыке. Это напоминает мне об убунту (слово языка банту, описывающее уверенность в себе, которая происходит от знания своей принадлежности к большему целому) – я делаюсь человеком и целым, окунаясь в теплое радушие этого сообщества.

Музыка снова меняется, и я возвращаюсь к ощущению борьбы за свою свободу. Внезапно я переношусь к сцене официального обеда, где я поставил руководство перед неприятной истиной. Я стал громоотводом для их гнева за то, что говорил смело, когда так поступать было невежливо, что оскорблял их чувства этой темой и не отступал. Это событие глубоко потрясло меня и мне много недель казалось, что эмоциональная цена выступления в этой роли была слишком высокой. Это переживание пробудило во мне воспоминания о нахождении между отцом и мамой во время ссоры, когда мама боялась за свою физическую безопасность. Я снова пережил столкновение с рассерженным отцом, одобрения которого я очень хотел. Энергия в тот вечер была чрезвычайно интенсивной.

Возвращаясь к этой сцене, я сражаюсь за свою жизнь. Очень сильный человек, которого я знаю, атакует меня справа; я вступаю в бой, блокируя его удары и сопротивляясь с помощью карате. Этот человек символизирует мужскую власть, неодобрительного отца. Он хочет уничтожить меня, и я борюсь за свои свободу и выживание. Я хватаю его за горло и начинаю душить. Моя хватка становится все крепче и крепче. Его лицо начинает краснеть, потом синеть; его глаза вылезают из орбит. Я кричу на него: «Скажи мне то, что мне нужно знать! Открой мне тайну! Скажи мне, почему!». Он молчит и трясет головой, говоря «нет», в то время как я сжимаю его горло еще сильнее. Я душу его изо всех сил, требуя, кричу: «Мне нужно знать! Почему? Как мне жить? Какова цель?» Он не отвечает, или не может ответить.