Холоп августейшего демократа - [43]

— Что, Иваныч, не тянет тебя, я глажу, к негритосу?

— Ох, не тянет! Как представлю его противную рожу, аж вернёт. Кажись, давно уже привыкнуть пора, по миру полный интернационал и толерант, а меня коробит! А тут ещё ему три госпоцелуя отпустил! Тьфу!

— Документы надо внимательно читать, а то не только в губы его поганые, а куда и пониже чмокать придётся. Да ладно тебе дуться, — удерживая раздосадованного приятеля и прими­рительно хлопая его по плечу, произнёс Джахарийский. — Давай садись, чайку сгоняем, а почтальона твоего пусть стражники да Катька опекают.

— Катька без команды опекать не станет, хотя кто знает? Чаёк-то я ей из правильной баночки велел заварить, небось, и сама хлебнёт, не удержится.

— Ну видишь, всё как нельзя к лучшему вяжется. А с чайком да с Катькой дело может не только до утра, но и до международ­ного скандала докатиться и притом, заметь, без нашей с тобой помощи. Так чай или чего покрепче?

«Друг ты мне, конечно, друг, но коньячок я с тобой в рабочее время пить не буду, — одобрительно улыбаясь коллеге, подумал Ибрагим. — Ишь чего заплести решил! Хренушки! И главное, это же он на автомате всё творит, по себе знаю. И в мыслях ничего дур­ного не держишь, а оно уже само собой, как по накатанному, вы­ходит. Профессионализм, куда от него денешься? Вон отставники- опричники жалуются, что как выпивка какая приличная, сразу на близких донос накатать тянет, а порой и того хуже — на себя само­го анонимки строчат! Вот как она, царёва служба, в мозги да в при­вычку въедается», — а вслух произнёс:

— Спасибо тебе, верный товарищ, и рад бы коньячку хлеб­нуть, да сердечко расшалилось, да ещё попсиховал и по коридо­рам этим грёбаным к тебе бежал. Ты как знаешь, а я вот дождусь, пока Сиятельство вновь взойдёт на своё всенародное служение, и подам прошение о пенсионе. Хватит, невмоготу уже. А ты ещё послужи, ты ж годков на восемь, поди, меня моложе?

— Не люблю я твоих упаднических причитаний, — разливая чай из хитрого агрегата, покачал головой Владисур. — Ты дума­ешь, мне всё это не надоело? Тебе-то легче: график, встречи, до­клады, визиты, жизнь какая-никакая, а у меня — голимая гниль. Ты даже не представляешь себе, что за народ на окуёмах, да улусах сидит, бандит, навроде того же Макуты, агнец Божий по сравне­нию с этими губернаторами. Как ещё Держава держится, хрен его знает. Может, с боков подпирают, вот и не разваливаемся, ты же глянь кругом: ничего своего, всё чужое, даже бумага туалетная. Тут затрубили, что дожились, наконец, пшеницу за рубеж прода­вать стали. Все в ладоши плещут, а то что булки да печенюги, из нашей же муки испечённые, нам в обратку втридорога продают, это никому невдомёк! А с курултаем что творится! Ибрагим, да не зыркай ты так на меня, не зыркай! Знаю, что моя вина, но ты пред­ставляешь, на выборы как собирали подушно с «бизнесов», так и гребут. Нести-то нам совсем уже перестали, а намекнёшь, дурака включают и всё тут. Какой, к хренам, они народ представляют? Миллионеры и миллиардеры во втором да в третьем поколении. Боюсь, я уйду, продавят они закон о наследственности депутат­ских мандатов. А сейчас ты только глянь, что творится: на заседа­ния не ходят, карточками для тайного голосования торгуют!

— Да быть этого не может, они же персональные, эти карточ­ки, сам видел! — отставляя тонкую японскую чашку, недоверчи­во спросил канцелярист.

— Ну и что толку что персональные?! Я их даже приказывал им к руке приковывать на тонкую цепочку, всё равно не помогает. Торгуют и всё тут.

— Да как же это возможно?

— А просто хочешь ты, к примеру, недельку-другую побыть народным курултайцем — плати евротаньгу хозяину карты и за­седай себе на здоровье, протаскивай себе выгодный закон или поправку какую. Стыд! А в быту что творится — слуг понанимали себе, каждый охраны до батальона имеет, в кабинетах золотые биде понаставили, в приёмных целые гаремы содержат. Фракция на фракцию войной ходит, за год, может, закона три примут и всё, а остальное время или в футбол или в покер режутся, да по заграницам шастают.

— Ты уже заговариваться, дружище, стал, — отхлёбывая по старинке из блюдца чай, возразил Ибрагим, — откуда же у нас фракции взялись? Их, почитай, лет сорок как позакрывали, у нас же с твоей подачи сплошная эра суверенной демдиктатуры наступи­ла! Забыл, что ли? — не без удовольствия поддел он друга.

Собеседник вскочил и, не выпуская из рук литровую кружку с изображением «Я — красное сердечко — народ», забегал по кабинету.

— Всё извратили, суки, изолгали, опошлили. Фракций нет и сейчас! Они нам исторически противопоказаны, от них одна смута и говорильня. Прошлое чему учит? Свободнее всего жилось только крепостным, заметь, голова ты садовая, беззаботно жилось. За сорок лет торжества моей идеи только самую малость былого воскресили, а народу-то как сразу лучше жить стало! — он на мгно­вение замер в монументальной позе, как перед невидимым фото­объективом. — Но враги не дремлют, фракция у нас одна, как была, так и осталась гербовая, медвежья. Но ты даже не представляешь, сколько при одном семействе этих ведмедей развелось на мою голо­ву: и белые, и гималайские, и какие-то пятнистые, а недавно узко­плёночные выделились в сумчатых, в коал, прости господи!