Холоп августейшего демократа - [16]

— Что вы, Мария Захаровна, вы такая добрая, я с вами хоть куда готова, только не могу я сейчас уехать из дому, сердце моё не выдержит, — и, украдкой глянув на дверь, ведущую в кухню, она страстно зашептала: — Я же в Юньку влюбилась. Мы, по­читай, уже как полгода женихаемся...

— Как женихаетесь, и кто этот Юнька? — тоже переходя на шёпот и косясь по сторонам, с нескрываемым интересом пере­била её Машенька.

— Да всяко по-разному, — хихикнула сквозь слёзы девушка,

— я совсем голову потеряла, знаю, что нельзя так, а по-другому не могу, как представлю, что он с кем-то другим на наш сеновал полезет, аж искры из меня летят. Не обижайтесь на меня, Маша, но нельзя мне сейчас уезжать.

— Да кто ж тебя неволит? И ещё раз повторяю, я никуда и сама пока не собираюсь. Так кто такой этот Юнька? Ты уж от­кройся, не томи сердце, мне же самой ох как интересно!

— Да знаете вы его, Юань это же, сын Агафия, конюха барского!

— О господи! Он же совсем конопатый! И помнится, не ты ли пуще всех его за это и дразнила?

— Дурочкой малолетней была, а может, и тогда уже бабья на­тура своего требовала, только я того ещё не понимала. Вы не поду­майте там чего, — вдруг как бы спохватившись, с гордостью при­бавила Даша, утирая зарёванное личико, — у нас это всё вполне серьёзно. Он тоже меня любит, и поженимся мы, бог даст.

— Ну, вот и хорошо, на свадьбе попляшем, — мечтательно протянула Машенька, — вспомни, мы же об этом с тобой не од­нажды мечтали. Любит. Да как же это прекрасно! Здесь петь, кри­чать надо от радости, а ты в слёзы да про какие-то сеновалы...

— Это у вас, может, у господ, кричать надо. У вас, вестимо, всё напоказ, а у простых о любви лучше молчать до поры до вре­мени, а иногда вообще о ней и не поминать, целее будет. А сено­вал, он — что будка для кобеля. Походит, побродит он кругами один да и приволочёт кого-нибудь, или какая сука сама на себя затянет. Тут, барышня, ушами хлопать никак нельзя!

— А что это вы там воркуете? — перебила их на самом трепет­ном месте тёткина домоуправительница Глафира Ибрагимовна. — Дашка, ты что вытворяешь? Скоро обед, а стол не прибран! Ты, Ма­рья, меня извини, опосля обеду поговорите, народу работать надо.

— А где тётя?

— Как где? В поле. Ещё спозаранку укатила на своей тарантайке. Скоро приедет. Ты бы, баринька, сама-то пошла к обеду прибралась-приоделась бы, а то, чай, третий час уже пошёл.

Машенька, одновременно пристыженная и взбудораженная, поднялась к себе. В сбивчивом рассказе подружки детства было что-то такое, чего ей не хватало самой, от чего она просыпалась по ночам с громко стучащим сердцем, от чего надсадно и долго ныло внутри. Ох уж эта любовь в преддверии восемнадцатилетия!

Полина Захаровна въехала во двор на видавшем виды аме­риканском армейском джипе, их в начале крепостного права поставляли нам по новому ленд-лизу из Афроюсии якобы за­даром, но после оказалось, как всегда: бесплатный сыр бывает только в мышеловке. За эти стареющие на армейских складах машинки пришлось отписать афроюсам, почитай, половину Чукотки. Когда эта сделка века состоялась, выяснилось, что другую чукотскую половину тем же юсикам уже лет сорок как заложила семья Ромовичей, чей дед когда-то там губернатор­ствовал, да и приватизировал за бесценок эти бросовые зем­ли. Юсики тут же разбили на этой огромной территории до­полнительно три штата, за полтора месяца отыскали в Чукот­ских недрах уйму золота, нефти и других полезных, а главное, пользовательных ископаемых и огородили свою местность высоченной Прозрачной стеной. Наши туда, к стенке этой, на выходные ездят на оленях, как в кинотеатр, поглазеть на невзаправдошнюю жизнь.

Отряхиваясь от пыли, Полина Захаровна кого-то костерила на чём свет стоит. Только внимательно прислушавшись, можно было понять, что все эти виртуозные завихрения полунормативной лексики относятся к Генерал-Наместнику Воробейчикову.

— Ну, остолоп египетского разлива! Ну, вражина! И где их Царь только отыскивает, в каком дерьмоотстойнике? Ведь захо­чешь пугало огородное найти, чёрта с два подобное им сыщешь! А эти как лепехи после коровьего стада, куда ни встань — сплош­ная дрянь! Это же чего эта генеральская рожа учудила! Нет, вы только послушайте, люди добрые, — при этом барыня почему-то воздела руки свои к небу, как будто только там и остались ещё порядочные сограждане, а рядом, на земле, — сплошь воробейчиковские выкормыши. — Этот остолоп, уж не ведаю, сам ли придумал али высокое начальство надоумило, но намедни издал строжайшее повеление о запрещении местным курам несения более трёх яиц в неделю. Ну дурелом! И главное, ответствен­ность за соблюдение сего умопомрачения возложил на владель­цев петухов. Ох, птичник в лампасах!

Все дворовые высыпали наружу, слабо соображая, что про­исходит, но понимая: лучше быть у барыни перед глазами, чем потом получать взбучку за отсутствие на «нравоучительстве», как про себя окрестили подобные формы критики начальства местные острословы.

— Так может, матушка, для него, кобеля, что девка, что кури­ца — одна масть, — отозвалась с крыльца Глафира Ибрагимовна.

— Ох уж и не говори, Глафирушка! Где только вот сыскать грамотея, чтобы петухам-то всю эту дурь растолковал? Видать, придётся Юаньку в Москву за толмачами посылать. И смех и грех. Но вы же главного ещё не слышали! — С этими слова­ми, она извлекла откуда-то из-за пояса сложенный гармошкой продолговатый лист бумаги, развернула его и, стоя на автомо­биле, как заправский глашатай, начала читать. — А кто станет противиться этому повелению, приказываю: хозяина петуха, не взираючи на половую принадлежность, вероисповедание и воз­раст, сечь батогами, исчисляючи количественность наказания в простой прогрессии за каждое незаконнорождённое яйцо. Да погодьте вы ржать! — еле сдерживая себя, прицикнула Полина Захаровна на захихикавших девок и продолжила: — петуха- ослушника, — барыня набрала полную грудь воздуха, — после публичного избиения ивовым прутом малого калибру подверг­нуть принудительной кастрации, коию надлежит производить под наблюдением соответсвующего медицинского работника по животно-птичьей части!