Холокост в Крыму - [49]

Немцы дали общине приказ собирать вещи. Кроме того, немцы сами ездили с машиной и ходили по еврейским квартирам, забирали всякие вещи. Был дан приказ собрать десять коверкотовых костюмов. Бейлис, председатель общины, был за невыполнение этого приказа избит. Дальше последовали приказы о сборе посуды, подушек. ...

10 декабря появился приказ. Наша соседка, она сейчас жива, русская старушка, ей, наверное, лет 90, она видела на столбе в нашем Советском переулке небольшую бумажку, в которой было написано, что все еврейское население, невзирая на возраст, должно явиться в обозначенные пункты — в мединститут и в здание бывшего Обкома, имея с собой носильные вещи и на пять дней запас продуктов. Это у меня запечатлелось на всю жизнь. Мы обдумали все это, у меня собрались все русские, мои знакомые, в большинстве русские. Они мне советовали не идти, и, во всяком случае, не идти моей семье. Я все-таки побоялся. Ко мне пришел брат, он совсем создал панику, и мы 11 числа пошли. Я явился в Обком партии, здесь как входишь, в вестибюле сидел переводчик немец и двое русских полицейских. Забирали паспорт и документы, а выход был один — во двор. Когда мы туда пришли, там народу было очень много. Мы с братом имели только продукты на пять дней. Вещи при входе в здание тотчас же отбирались. Один из моих знакомых привез вещи на двух линейках. Он верил до последнего момента, что поедет в эвакуацию. Были такие, которые требовали расписку о приеме вещей, многие не хотели отдавать. Но им говорили, что вещи будут отправлены отдельно.

Когда мы вышли во двор здания, народу было очень много, и уже были крики и слезы, потому что вещи были отобраны, и вообще, по обращению немцев с евреями было видно, что это конец. Разговор был такой, что евреев увозят, потому что уже увозили народ с этого двора, отсчитывали по 40 человек на машину и вывозили со двора. Детей отобрали там же. Сказали, что есть специальные детские дома, туда будут детей направлять. Матери детей не давали, их вырывали насильно. Днем было еще кое-как терпимо, а ночью был ужас, женщины плакали.

Вечером часов в девять пришел офицер и солдаты с фонарями, отобрали молодых девушек. Мы сидели в темноте, а кое-кто жег плошки. Офицер отбирал девушек, а солдаты уводили их, куда они потом направлялись и где они — неизвестно. В особенности грудных детей матери не давали, это была ужасная картина.

В тех семьях, где были матери с девушками, при отборе девушек офицером, были ужасные сцены прощания. Помню один случай, двое стариков и дочь у них была очень красивая. Мать ее не хотела отпускать, офицер схватил мать, а двое солдат девушку, и таким образом оторвали ее от матери.

Из нашего двора была одна еврейка, у нее были четверо детей, муж ее работал в клубе НКВД киномехаником, звали ее Эсфирь. У нее забрали всех детей, это было ужасно, она маленькая, тщедушная, обхватила всех четверых, ее немец чуть не задавил, когда отрывал от детей.

Я всю ночь ходил по двору. Там же была моя сестра, детей у них не было, у одной сын был тогда же эвакуирован... Мой дядя имел большую семью, но они были в другом пункте сбора — в мединституте.

Особенно ужасна была ночь: дети просили воды, воды не давали, и нас патруль не пропускал за водой, били прикладами. Патруль был немецкий.

Настроение было такое, что все ожидали конца. Утром часов в десять я попал в число 40 человек. Эта обстановка, женские крики и слезы, эта ночь убила в нас все. Ни о чем не думал, знал, что сопротивляться бесполезно, только думал — скорей бы конец. Хорошо знал, что расстреляют. С этим я смирился с момента выхода из дома. ...

Когда нас отсчитали 40 человек, вывели через садик на Пушкинскую улицу, и через калитку вывели на улицу, там стоял автобус. День был пасмурный, падал снег, а лежавший на земле снег таял. Нас посадили в автобус, с нами два немца, они сопровождали нас. При входе стояли два солдата, около ограды стояли также солдаты.

Ночью, когда были в здании, среди некоторых евреев был спор и упреки друг другу, почему не уехали. Некий Фукс мне говорил, что он виноват в том, что я погибаю. Он человек с высшим образованием, до высшей степени человек умный. Я его как-то спрашивал: «Вы человек старше меня и изучали книги, скажите, как быть?» Он мне сказал, что согласен, что будут гонения, но он никак не согласен с тем, что будут расстреливать. И теперь, находясь в здании обкома, он мне сказал, что я погибаю из-за него. Я ему сказал, что теперь уже поздно. Я вполне сознательно шел на смерть, своего личного «Я» у меня не существовало. Страшно больно было прощаться с домашними, это был тяжелый момент, но как только мы вышли на Малобазарную, я сказал брату: «Витя, все кончено, чем скорее — тем лучше. Дай Бог только, чтобы нас не мучили». Я был подготовлен. Мы с братом ходили всю ночь, думали достать воды.

Выводили партиями то женщин, то мужчин, немцы садились в автобус — один впереди, другой сзади. Задушить их никто не подумал, как-то не пришла такая мысль в голову, но если бы решились, то могли бы это сделать.

Ехали мы по Феодосийскому шоссе в направлении через Сергеевку. На Феодосийском шоссе стояли женщины и махали нам руками, прощаясь с нами. Они кричали «прощайте». Это было на повороте трамвая на Красную Горку.