Холодный апрель - [90]

— А может, просто общественный прогресс способствует женской активности?

— Может. Но связь несомненна.

— Грядет матриархат?

— Я говорю совершенно серьезно.

Александр смутился. Вот о чем он никак не готов был говорить серьезно, так это о женщинах. Они — неизменный предмет для шуток во всех мужских московских застольях. Даже на Восьмое марта о женщинах не говорят всерьез. Самые искренние комплименты в этот день звучат снисходительно: нате вам, раз такое дело. Так уж принято, и на человека, который заговорил бы на эту тему серьезно, посмотрели бы как на чудака, вздумавшего изрекать очевидное. Но тут… Или они, немцы, до чего-то не доросли, или что-то происходит в Западной Германии, чего он не разглядел, не понял. «Зеленые»? А что «зеленые»?..

И тут он вспомнил вычитанные из газет недавние высказывания о них представителей различных партий. Правые, так те прямо исходили бешенством. Некто Гайслер, помнится, крупный чин в правящей партии ХДС, чуть ли не обзывал «зеленых» фашистами. Но и социал-демократ Фогель, фигура немалая в своей партии, тоже пожимал плечами. Вот если, дескать, «зеленые» обретут способность вести определенную политику, научатся компромиссам и договоренностям, вот если они сумеют, мол, создать понятную всем концепцию, тогда они могут стать политической силой наравне с другими партиями… Н-да, не вписываются «зеленые» в систему, не принимают правила игры. Может, как раз потому, что среди них большинство женщин? Можно ли ждать от женщины понимания политической казуистики?

Он мысленно обругал себя за то, что и сам рассуждает как те Гайслеры-Фогели, посмотрел на Фреда. Тот все еще пил свою воду и через бокал внимательно наблюдал за Александром. Ждал, понимая, видимо, что тому надо собраться с мыслями.

В комнате еще больше посветлело. Александр оглянулся, увидел ослепительную солнечную полоску на белом подоконнике. И внезапно снова обрел привычную свою игривую самоуверенность, всегда выручавшую его в сложных ситуациях. Спросил:

— А почему ты не женишься?

— Потому, — медленно ответил Фред, рассматривая пустой бокал, — что отношусь к этому делу серьезно.

— Ты хочешь сказать: слишком серьезно?

Фред не ответил, опустил глаза, и по лицу, скрытому бородой, никак нельзя было понять его отношение к подобным вопросам.

— Пожалуй, нам пора ехать, — сказал наконец.

— Не рано? Вроде бы к двум часам собирались.

— Мы сначала в одно место съездим.

— Куда? Не секрет?

— Не секрет. — Он снова улыбнулся. — Я сейчас был у Крюгеров, они просили привезти тебя на одно пасхальное мероприятие.

— Ну, раз просили…

— Это на час, не больше.

— Да мне что…

Так, перекидываясь необязательными фразами, они вышли из дома в солнечное сияние и бодрящую прохладу этого пасхального дня, прошли по дорожке к воротам, к приткнувшейся у тротуара оранжевой «Ладе».

Проехали лесом, мимо телевизионной вышки, миновали центральную площадь Дегерлоха, и Александр понял: едут туда же, где были вчера с Крюгерами. Узнал и поле. Днем оно казалось не таким уж и большим, как вчера, в темноте. Проехали еще немного и, оставив машину в тесном скоплении других машин, пошли пешком по улице, тихой, почти безлюдной. В конце ее шевелилась, пестрела на солнце разноцветьем одежд большая толпа. Подойдя ближе, Александр понял, что пестрота не только от одежд, а главным образом от обилия плакатов, развешанных по низкой железной изгороди. Были тут и знакомые зеленые плакаты, призывающие идти к Мутлангену в пасхальный понедельник, и незнакомые с длинными текстами на разных языках и крупными, кроваво стекающими с полотнищ английскими «No!» — «Нет!». Плакаты были и в руках людей, и даже на их спинах. Одна женщина прямо-таки обмоталась большим листом бумаги с изображением шести грудных младенцев с сосками во рту. С краю этой вытоптанной сотнями ног площадки высился могучий дуб, и на его ветвях тоже висел плакат, не плакат — прямо-таки парус с изображением ладьи и креста вместо мачты под полукружьем радуги, по которой крупная надпись: «Vancouver». Одного этого было довольно, чтобы понять: собрание — религиозно-миротворческое. Потому что именно в канадском городе Ванкувере проходила недавняя Ассамблея Всемирного совета церквей, решения которой были как гвоздь в мягкое место агрессивным американцам, расистам, сионистам и всем, кто заодно с ними.

Под дубом, возвышаясь над толпой, стоял вездесущий пастор Штайнерт, рубя воздух какой-то брошюрой, зажатой в кулаке, произносил речь. Говорил он, должно быть, уже давно, потому что голос его был тонок, срывался на крик:

— …Почти сорок лет прошло после известной Штутгартской декларации, принятой по инициативе нашего недавно скончавшегося друга пастора Мартина Нимёллера. «Мы с глубокой скорбью отмечаем, — говорилось в декларации, — что из-за нас многим народам и странам причинены безмерные страдания. Несмотря на то что мы многие годы боролись против национал-социалистов, мы виним себя в том, что мы мало молились, не так сильно верили». Именно Германия была очагом двух военных катастроф двадцатого века. Вот почему мы должны стремиться уберечь свой народ и народы других стран от угрозы новой мировой войны. Для этого надо сделать все возможное, чтобы с немецкой земли никогда больше не началась война. «Я знаю только одно, — говорил пастор Мартин Нимёллер, — что нам нельзя брать в руки оружие…»