Холодный апрель - [34]

Они долго бродили по этим невероятно узким — едва вдвоем разойтись — улочкам, словно по живописным ущельям с краснокирпичными стенами, с высокими и узкими — в три окна — домами. И самым интересным было то, что город этот не был музеем, в домах жили. Иногда удавалось заглянуть в окно или в раскрытую дверь и убедиться, что жили вполне по-современному, даже комфортно. А первые этажи сплошь были отданы крохотным магазинчикам, кафе, мастерским. За широкими окнами сидели девушки, не обращая внимания на глазеющую толпу, тянули что-то стеклянное в синем и длинном пламени газовых горелок. А в соседнем окне эти стеклянные поделки были уже выставлены для продажи. Чуть дальше в крохотном дворике стояли маленькие столики, люди отдыхали за ними, пили какие-то напитки из высоких бокалов. В тесных проходах возникали неожиданные скульптуры, бронзовые и мраморные, и фонтанчики, чудно подсвеченные витражами.

В одном месте дома отступали друг от друга, образовав небольшую площадь — десять шагов в длину и столько же в ширину. Здесь было не протолкнуться. Люди стояли вдоль стен и смотрели вверх, где между конусообразными крышами в три ряда висели колокольчики.

— Это же знаменитые бременские колокольчики! — восторженно говорили люди. — Сейчас играть будут.

Александр ничего не знал о них, но через минуту и ему начало казаться, что где-то слыхал об этих колокольцах.

И вот они зазвенели. Обыкновенно зазвенели, тихо и надтреснуто. Наши ростовские звоны, которые Александру пришлось слышать только в записи, в сравнении с этим треньканьем были могучим божественным пением хора ангелов рядом с надсадным хрипом пьяных забулдыг. Но это были старинные колокольцы, и им внимали с глубоким почтением. Как только они зазвенели, часть полукруглой башни, стоявшей в углу площади, вдруг начала поворачиваться, и там, где было окно, возник большой барельеф с надписью, рассказывающей об известном, о том, что человек с древнейших времен стремился покорить морскую и воздушную стихии. Барельефы сменялись один другим, сообщая замеревшим зрителям о первых самолетах и дирижаблях, о гигантских кораблях, переплывавших Атлантику. Этакий публичный телевизор дотелевизионной эпохи. Колокольцы тренькали незамысловатую мелодию, башня медленно поворачивалась, показывая свои простенькие картины, и люди внимали, и ни один не покинул площади, пока продолжалось это представление.

А расходились присмиревшие и, как хотелось выразиться Александру, просветленные. А самому ему было грустно. Он думал о том, какими простыми могут быть уроки патриотизма. Вот если бы в Москве была сохранена не музейная, а такая живущая часть старины, скажем в Зарядье, сколько бы огней каждодневно зажигала она у холодеющих алтарей любви к Родине?!

Узкая улочка вывела на площадь с красивой старой ратушей, возле которой с мечом в руке застыл каменный Роланд — символ независимости вольного ганзейского города Бремена. Справа от ратуши на примыкающей площади тянул к серым тучам свои позеленевшие шпили еще более древний Дом Святого Петра. А рядом, на широких ступенях современного административного здания, группа музыкантов, одетых во все красное, наяривала жизнерадостные ритмы. Но никто на переполненной площади не танцевал, — не для того музыка, а просто для веселья по случаю субботы. Народ толпился возле торговых павильончиков, явно временных, разбитых лишь на сегодня. В некоторых торговали горячими сосисками и какой-то похлебкой в пластмассовых мисках. Люди охотно брали, с завидным аппетитом хлебали этот суп, присев на ступени, а то и стоя.

— Перекусим? — предложил Александр. Завтраки у немцев не по-русски легкие, а он и того не доел и теперь все чаще посматривал на столики, стоявшие повсюду, на вывески мелких кафе, которые были на каждом углу.

— Не здесь.

— Почему?

Вальтер оглянулся, и Александр понял: здесь для него непрестижно.

— Это что, кормежка бедных?

По телевизору ему не раз приходилось видеть подобные раздачи еды на улицах, но здесь это как-то не вязалось: среди такой роскоши — уличная похлебка?! Да и не походило это на телевизионные кадры: люди, толпившиеся возле сосисочных киосков, одеты были вполне прилично, на его глаз, и вовсе даже безбедно.

— Почему бедных? Просто здесь можно поесть дешевле. Стоимость еды такая, чтобы только заплатить обслуживающему персоналу.

— Но кто-то же платит за продукты?

— У нас много благотворительных организаций.

Толпа медленно переливалась из конца в конец площади. Суетились дети, шумливые, как и везде на свете, гуляли какие-то девицы, элегантные и симпатичные, стайка школьников терлась возле киосков, торгующих мишурой. Их было человек десять, одетых в одинаковые серые куртки с большими крестами на спинах, — этаких сопливых крестоносцев. Александру подумалось, что это, возможно, и есть неофашисты. Но мальчишки вели себя вполне пристойно, и он перестал обращать на них внимание. И вообще он здесь, сколько ни искал, не видел ни одного фашистского знака. Видно, неофашизм не пользовался старыми символами. Зато голубей видел предостаточно — на окнах домов, на дверях, на почтовых ящиках. Но он знал уже: голубой голубь здесь может означать все что угодно — и пацифизм, и откровенный антисоветизм. Если уж неофашисты кричат: мы за мир, то что мешает им прикрыться крыльями голубков?