Холодный апрель - [3]

Борис был закоренелым холостяком, жил одиноко в своей крохотной кооперативной квартирке, и сколько ни приводили к нему невест, все уходили ни с чем.

Нелька, изогнувшись змейкой, скользнула на заднее сиденье.

— Тебе не кажется, что пора уже уходить? — напомнил ей Александр.

— Куда? — наивно удивилась она.

— Откуда я знаю?

— Не знаешь, а говоришь.

— Пускай сидит, — засмеялся Борис. — А мы пойдем.

— Что я вам, сторож? Я тоже пойду в ресторан.

— Не рано тебе по ресторанам-то ходить?

— Не рано. А то пригласят меня, а я не знаю, что там и делать.

— Кто пригласит? — спросил Александр.

— Кто-нибудь.

— Твоя мать до двадцати лет ни разу не была в ресторане.

— Моя мама в двадцать два года уже меня родила, — возразила Нелька.

— Да шут с ней, — сказал Борис. — Пускай идет.

— Мерси!

Александр промолчал. Он бы не возражал, да ведь Нелька не утерпит, сегодня же похвастается матери, и придется ему давать ответ дома по всей строгости.

— А, семь бед — один ответ! — махнул он рукой.

Ближним рестораном был «Берлин». Но там на дверях висела табличка: «Обслуживаются интуристы». В приоткрытых дверях стоял швейцар, солидный, как генерал в отставке.

— Энтшульдиген зи, битте![1] — сказал Александр.

Дверь приоткрылась.

— Майн фройнд мёхтет хир миттагэссен. Гештатен зи?[2]

Он шагнул в дверь, оттеснив швейцара, вынул из кармана шариковую импортную авторучку, купленную накануне.

— Битте, презент[3].

И прошел мимо зеркал к входу в зал. Услышал сзади жалобный писк:

— Па-а?!

Оглянулся. Швейцар держал дверь, загораживая Нельке вход.

— Дас ист майне тохтер[4].

— Пардон, — сказал швейцар и пропустил Нельку.

Ресторан был наполовину пуст. Они заняли столик, на котором не было таблички с надписью «Reserviert». Но подошел метрдотель и попросил их пересесть за другой столик.

— Майн фройнд, — снова начал он. Но Борис как-то по-особому подмигнул ему, и он сразу понял: метрдотеля надо послушаться. Потому что потом, кто бы что ни сказал, можно будет ответить: нас сюда посадил сам метрдотель.

— Ну ты даешь, па! — восхищенно прошептала Нелька, когда они успокоились за другим столиком. Собственно, это был даже не столик, а столище: по ту сторону широкой белой скатерти стояло еще четыре тяжелых стула. Нелька тотчас взгромоздила на эту белизну свою суму, но, видно, сама поняла, что ей тут не место, скинула сумку на стул. — Как ты хорошо по-немецки-то!..

— В школе надо как следует учиться, — назидательно сказал Борис. — Твой отец всегда был отличником. Поэтому он такой везучий.

— Ты везучий, па?

— Ему лучше знать.

— Да, мне лучше знать. — Борис откинулся на стуле, огляделся и закурил. — Но и мы тоже не лыком шиты. Мне сегодня тоже повезло. Точнее, вчера, — добавил он, почему-то покосившись на Нельку.

— Что у тебя, выкладывай.

— Ты занавески помнишь? — медленно, со значением выговорил он и снова покосился на Нельку.

— Какие занавески?

— Мои, конечно.

— Ну.

— Что «ну»? Помнишь или нет?

— Помню, кажется.

— Кажется… Ну, тебе простительно, ты не женщина.

— Говори яснее.

— Что тебе говорить, если ты все забыл. Я же тебе рассказывал про эти занавески.

— Ты много чего рассказывал, все не упомнишь.

— М-да, друг называется. — Он снова покосился на Нельку, и Александр догадался, что речь, как видно, об очередном романе старого холостяка, о котором при Нельке не расскажешь.

— Меняй пластинку, — сказал он.

— Менять так менять. — Борис закурил, еще больше сполз со стула, оглядел высоченный лепной потолок, широким жестом обвел зал и многозначительно изрек: — «Обслуживаются только интуристы»! Ты вроде бы знаток истории. Скажи, с каких это пор на Руси все лучшее — иностранцам?

— С петровских, — сразу ответил Александр. — Петр прорубил окно в Европу, но не догадался сделать ставни. И Европа хлынула на неподготовленную Русь.

— Петр — это же хорошо, — вмешалась Нелька.

— Хорошо, плохо… — поморщился Александр. — Я тебе уже толковал: нельзя так судить о людях, тем более об исторических личностях. — И повернулся к Борису: — Карамзин писал, что после Петра мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России.

Борис подмигнул Нельке.

— Ну, теперь нам не будет скучно. Твой папочка может сутками говорить на душеспасительные темы.

— Я знаю.

— Что ты знаешь? — изумился Александр.

— Все знаю.

— Скажи, пожалуйста! Откуда?

— Мама говорила.

Александр дурашливо развел руками.

— Ну, раз мама говорила… Она у нас все знает.

Наступила неловкая пауза. Вроде бы ничего не произошло, просто перекинулись несколькими шутливыми фразами, а непринужденность разговора исчезла. Борис пускал свои колечки дыма, Нелька глазела по сторонам, Александр скучающе разглаживал пальцами складку на скатерти, думая о том, что напрасно помчался по первому зову Бориса. Сидел бы сейчас в своем любимом кресле, читал начатый недавно толстый том материалов для биографии Петра I академика Богословского. Ему и в самом деле давно не давала покоя мысль: с чего началось увлечение Петра заграницей? Царь-преобразователь — умный и энергичный противник консервативной старины — это определилось потом. Но ведь с чего-то все начиналось? Месяц назад Александру удалось купить в букинистическом второй том этих материалов, толстущий, на 600 страниц, посвященный первому заграничному путешествию 25-летнего царя. И теперь он зачитывался этой книжкой, как в молодости «Тремя мушкетерами». При Петре что-то ушло плохое из жизни народа, что-то сломалось хорошее. И Александр все не мог отделаться от мысли, что многое хорошее и плохое в нашей сегодняшней жизни уходит корнями туда, в Петровскую эпоху. Словно между теми и этими годами натянута струна, которую в каком месте ни тронь, звенит вся, целиком…