Холодная гора - [99]

— На обложке написано, что она изменит твою жизнь, если ты будешь следовать ей, — сказала она. — Но я не берусь ничего утверждать.

Инман просмотрел брошюру. Она была напечатана на плохой серой бумаге. Там были заголовки вроде: «Картофель: пища богов», «Капуста: укрепляет дух», «Хлеб грубого помола: путь к более изобильной жизни».

Последняя фраза привлекла внимание Инмана. Он произнес вслух:

— Путь к более изобильной жизни.

— Это то, что многие ищут. Но я не уверена, что мешок крупчатки поставит тебя на ноги.

— Да, — сказал Инман. Насколько он знал по своему опыту, изобилие и в самом деле было неуловимым понятием. До тех пор пока не начинаешь терпеть множество лишений. У него было изобилие лишений. Но изобилие чего-то такого, чего хотелось бы пожелать, — это другое дело.

— Когда чего-то не хватает, это намного больше имеет значение для жизни — вот как я считаю, — сказала женщина.

— Да, — согласился Инман.

Старуха наклонилась к печке и выбила остатки табака из трубки, затем сунула черенок в рот и дунула несколько раз, пока не раздался тонкий свист. Она достала щепотку табака из кармана передника, наполнила трубку плотно примяв табак большим пальцем. Потом поднесла зажженный пучок соломы к трубке и, попыхивая, разожгла ее.

— Как ты получил большую красную рану и те две маленькие? — спросила она.

— Рану на шее я получил у таверны «Глобус» этим летом.

— В пьяной драке?

— В бою. Под Питерсбергом.

— Значит, федералы стреляли в тебя?

— Они хотели занять железную дорогу на Уэлдон, а мы должны были остановить их. Мы шли туда с боями весь день, сражались в сосновых зарослях, в высокой траве, на старых полях, во всевозможных местах. На мерзкой, поросшей кустарником равнине. Было жарко, и мы потели так сильно, что могли бы накатать мыло с наших ног под штанинами.

— Ты, наверно, не раз думал, что, если бы пуля прошла на палец выше, ты бы умер? Она бы тогда попала тебе в голову.

— Да.

— Рана выглядит так, будто она снова может открыться.

— Я чувствую, что может.

— А те две, как ты их получил?

— Как обычно. В меня стреляли, — сказал Инман.

— Федералы?

— Нет. Другая компания.

Женщина отмахнула рукой табачный дым, словно ее не занимали подробности получения ран. Она сказала:

— Ну свежие не такие уж серьезные. Когда они заживут, сверху вырастут волосы, и только ты сам да твоя девушка будете знать о них. Она почувствует только небольшой рубец, когда проведет пальцами по твоим волосам. Только вот что я хочу знать: стоило ли оно того, вся эта война? Стоило ли воевать за то, чтобы богачи могли иметь ниггеров?

— Я не так смотрю на это.

— А как? — спросила она. — Я много поездила по тем равнинным местам. Владение ниггерами делает богатого человека гордым и злобным, и бедного делает таким же. Это проклятие, которое лежит на стране. Мы зажгли огонь, который сейчас нас сжигает. Господь собирается освободить ниггеров, и воевать — значит идти против Божьей воли. У тебя есть ниггеры?

— Нет. И я мало кого знал, у кого они были.

— Тогда что расшевелило тебя настолько, чтобы идти на войну и умереть?

— Четыре года назад я мог бы сказать вам об этом. А сейчас не знаю. И я получил от войны сполна.

— Это не ответ.

— Я полагаю, что многие из нас воевали, чтобы выгнать захватчиков. Я знал одного человека, который был на севере в больших городах, и он говорил, что мы сражаемся за то, чтобы не допустить того же самого у нас. Я знаю только, что федералы готовы умереть за то, чтобы освободить рабов и получить за это огромную благодарность человечества.

— Если было столько прекрасных причин, чтобы воевать, то почему, хотела бы я знать, ты сбежал оттуда?

— Я в отпуске.

— Ну да, — сказала она, откинувшись назад, и хихикнула, словно услышала что-то забавное. — Мужчина в отпуске, хотя у него нет никаких бумаг. Их у него украли.

— Я их потерял.

Она перестала смеяться и взглянула на Инмана.

— Послушай, я ничего не выясняю. Мне все равно, сбежал ты или нет. Меня это заботит не больше, чем плевок в этот огонь.

И в доказательство она собрала слюну в большой плевок и мастерски послала его прямо в открытую дверцу печки. Она снова посмотрела на Инмана и сказала:

— Вот как это опасно для тебя.

Он заглянул ей в глаза и с удивлением обнаружил в них бездонный источник доброты, несмотря на весь этот жесткий разговор. Ни один человек из тех, кого он встречал последнее время, не вызывал его на разговор так, как эта пастушка, так что он рассказал ей все, что было у него на сердце. О том стыде, который он чувствует сейчас, думая о рвении, с которым в шестьдесят первом году стремился убивать фабричных рабочих из федеральной армии, настолько несведущих в военном деле, что им пришлось взять немало уроков, пока до них не дошло, что, прежде чем стрелять, надо вставить патрон в патронник. Это был противник такой многочисленный, что даже их собственные командиры не слишком высоко ценили своих солдат. Они просто гнали их вперед в течение нескольких лет, и казалось, этому не будет конца. Можно было убивать их до тех пор, пока ты не падал духом, а они все продолжали шеренгами маршировать на юг.

Потом Инман рассказал ей о том памятном утре, когда он нашел на опушке леса кусты поздно созревшей черники с ягодами матово-синими на той стороне, которая была обращена к солнцу, и все еще зелеными с теневой стороны. Как он рвал их и ел, наблюдая, как стаи перелетных голубей мгновенно затемняли солнце, когда пролетали мимо, направляясь куда-то далеко на юг зимовать. «По крайней мере, хоть это осталось неизменным, — подумал он, — созревающие ягоды и летящие птицы». Он не видел ничего другого, что не изменилось бы за последние четыре года, и считал, что именно это обещание перемен было одной из причин военного безумия первых дней войны. Сильная тяга к новым лицам, новым местам, новой жизни. Новые законы, благодаря которым можно было убивать всех, кого захочешь, и тебя не только не посадят в тюрьму, но даже наградят. Мужчины говорили о войне так, будто они предавались ей, чтобы сохранить то, что они имели и во что верили. Но Инман сейчас считал, что это все было от скуки, от повторяющейся ежедневной рутины, которая и заставила их взять в руки оружие. Бесконечно встающее и заходящее солнце, колесо сменяющихся времен года. Война вырывает мужчину из этого круга упорядоченной жизни и создает свое собственное время года, не зависящее ни от чего другого. И он не смог противостоять этой тяге к переменам. Но рано или поздно ты ужасно устаешь и тебя просто начинает тошнить от наблюдения за тем, как люди убивают друг друга под любым предлогом, используя все орудия убийства, какие попадутся под руку. И вот в то утро, глядя на ягоды и на птиц, он почувствовал, что они приветствуют его, и он был счастлив оттого, что они ждали, когда он придет в себя, даже несмотря на то, что, как он опасался, он навсегда выпал из круга естественного бытия.