Холодная гора - [3]

Слепой был плечист и крепок телом, его бриджи были стянуты на талии кожаным поясом, широким, как ремень для правки бритв. Он ходил без шляпы даже в жару, его коротко стриженные седые волосы были густы и казались жесткими, как щетина конопляной щетки. Он сидел опустив голову, будто в раздумье, но поднял ее, словно был зрячим, как только Инман приблизился. Его веки, однако, были мертвы и утопали в морщинистых глазницах.

Подойдя, Инман с ходу, даже не поздоровавшись, спросил:

— Как вы потеряли зрение?

Слепой дружелюбно улыбнулся и сказал:

— Я с рождения слеп.

Ответ ошеломил Инмана, так как он был уверен, что тот лишился глаз в ужасной, кровавой драке, разыгравшейся вследствие некоего жестокого спора. Ответственными за отвратительные поступки, очевидцем которых ему в последнее время приходилось быть, всегда становились люди, так что он уже забыл, что существуют и другие причины несчастья.

— Так вы никогда ничего не видели? — решил уточнить Инман.

— Нет, так уж случилось.

— Что ж, — заметил Инман, — для человека, которому досталась лишь крупица от того, что он мог бы иметь, вы выглядите очень спокойным.

— Может, было бы хуже, если бы я увидел мир и тут же его потерял.

— Может быть, — отозвался Инман. — А сколько бы вы заплатили прямо сейчас, чтобы ваши глаза прозрели хотя бы на десять минут? Бьюсь об заклад, что немало.

Обдумывая этот вопрос, старик облизнул языком уголок губ и ответил:

— Не дал бы и ломаного гроша. Боюсь, я возненавидел бы все на свете.

— Со мной так и случилось, — вздохнул Инман. — Много чего я хотел бы никогда не видеть.

— Я не об этом. Ты сказал — десять минут. Получить и потерять — вот что страшно.

Слепой свернул газетный лист в кулек, затем погрузил в котелок ложку с пробитыми в ней дырками, наполнил кулек мокрым арахисом и протянул его Инману со словами:

— Давай расскажи какой-нибудь случай, когда бы ты предпочел быть слепым.

«С чего начать?» — подумал Инман. Малверн-Хилл. Шарпсберг. Питерсберг. Любой из этих боев был превосходным примером того, чего не хотелось бы видеть. Но сражение в Фредериксберге особенно запало ему в душу. Итак, он сидел прислонившись спиной к дубу, счищал мокрую кожуру с арахиса, бросал орехи в рот и рассказывал слепому свою историю, начиная с того, как утром рассеялся густой туман, открыв вид на огромную армию, идущую маршем вверх по холму к каменной стене, к дороге с глубоко врезанными в землю колеями. Полку Инмана было приказано присоединиться к тем, кто уже был за стеной, и они быстро построились вдоль большого белого здания на самом высоком холме командных высот под названием Мери. Ли[2], Лонгстрит[3] и Стюарт стояли справа, на лужайке перед порогом, рассматривая в бинокли дальний берег реки и переговариваясь.

На плечах Лонгстрита была серая шерстяная накидка. По сравнению с другими двумя генералами Лонгстрит выглядел как свинопас. Но, насколько Инман понимал образ мыслей Ли, ему казалось, что тот предпочел бы, чтобы Лонгстрит прикрывал его тылы во время сражения. Озабоченным — вот как выглядел Лонгстрит, у него был такой взгляд, словно он искал позицию, за естественным укрытием которой можно было присесть на корточки и разить противника, самому находясь в относительной безопасности. Ли сомневался в преимуществах подобной тактики, а Лонгстрит отдавал ей предпочтение.

После того как полк Инмана построился, солдаты бросились с холма прямо под губительный огонь федералов. И остановились, только когда достигли долины, а затем сбежали вниз, на дорогу за каменной стеной. Во время этого броска пуля содрала Инману кожу на кисти — будто кот лизнул шершавым языком, — но не причинила вреда, оставив только небольшую ссадину.

Вдоль дороги, у стены, тянулось прекрасное укрытие в виде вырытой траншеи, так что можно было стрелять стоя, находясь в полной безопасности. Федералы должны были идти вверх по холму к этой стене через обширное открытое пространство. Таким прекрасным было это укрытие, что один из стоявших за стеной солдат запрыгнул на нее и заорал: «Эй, плохо вам придется! Слышите? Очень плохо!» Пули засвистели вокруг него, он спрыгнул в траншею и принялся танцевать джигу.

День стоял холодный, и грязь на дороге от морозца стала вязкой. Кое-кто из солдат был босиком. Многие были облачены в форму, пошитую дома из ткани блеклого цвета, который дает растительная краска. Федералы появились перед ними одетые с иголочки, в яркой фабричной униформе со сверкающими пуговицами, в новых сапогах. Когда из-за стены по ним открыли огонь, один из босоногих насмешливо выкрикнул: «Давайте ближе, мне ой как нужны сапоги!» Федералов подпустили шагов на двадцать, прежде чем из-за стены открыли плотный огонь. Кто-то из отряда Инмана высказал сожаление, что у них бумажные патроны, так как, будь у них припасы — порох, пули и вата, — они могли бы сделать заряды поменьше и таким образом сэкономить порох.

Приседая на корточки, чтобы зарядить ружье, Инман слышал не только грохот выстрелов, но и шлепки пуль, вонзающихся в тело. Стоявший рядом с Инманом солдат либо от возбуждения, либо от усталости забыл вытащить шомпол из дула. И когда выстрелил, шомпол вонзился федералу в грудь. Тот упал на спину; железный прут торчал из его тела и вибрировал от последних вздохов умирающего, как неоперенная стрела.