Холодная гора - [125]

— Я собираюсь прибить крышку, — сказал он.

Женщина вышла и поцеловала девочку сначала в одну запавшую щеку, потом в другую и в лоб, затем села на ступеньке крыльца и смотрела, как Инман прибивает крышку.

Они похоронили ее на ближайшем холме, рядом с четырьмя старыми могилами, которые были отмечены плоскими речными плитами из глинистого сланца. Первые три могилы были детскими; в датах рождения не был указан ни месяц, ни год, только число, а даты смерти отстояли от дат рождения всего на несколько дней. В четвертой могиле была похоронена, скорее всего, их мать; Инман заметил, что дата ее смерти совпадает с датой рождения последнего ребенка. Он быстро подсчитал в уме, что ей было только двадцать лет, когда она умерла. Инман вырыл яму для новой могилы в конце этого маленького ряда камней. Когда это было сделано, он спросил:

— Вы хотите что-нибудь сказать?

— Нет, — ответила женщина. — В каждом слове, которое я произнесу, будет только горечь.

К тому времени, когда Инман засыпал яму, стемнело. Они вместе пошли обратно в дом. Она сказала:

— Я обязана накормить вас, но я даже не разводила огонь, ведь мне теперь намного меньше надо готовить.

Она вошла в дом и вернулась с продуктами: два маленьких узелка, один с овсяной крупой, другой с мукой. Большой кусок топленого жира, завернутый в уже потемневшую бумагу, коричневый кусок копченой свиной шейки, несколько кукурузных лепешек, примерно кружка бобов, насыпанных в кулек, лук-порей, турнепс и три морковки, кусок щелочного мыла. Инман взял все это, поблагодарил женщину и повернулся, намереваясь идти. Но прежде чем он дошел до ворот, женщина крикнула ему:

— Я не смогу вспоминать этот день спокойно, если позволю вам уйти без ужина.

Инман разжег огонь в печи, женщина села на низкую табуретку и принялась жарить ему огромный бифштекс; мясо было из туши соседского телка, который увяз в болоте и умер, прежде чем кто-то заметил его исчезновение. Женщина наполнила коричневую глиняную тарелку желтой овсянкой, сваренной так жидко, что она расползлась до краев. Кусок мяса загнулся в сковороде, словно ладонь, протянутая для подаяния, и она положила его сверху на овсянку загнутой стороной вниз, а поверх этого мясного купола водрузила пару зажаренных яиц. Для завершения гарнира она зачерпнула шмат масла величиной с беличью голову и положила его на яйца.

Когда она поставила еду на стол перед Инманом, он посмотрел на тарелку и чуть не заплакал, наблюдая, как масло таяло на яичных желтках и стекало на коричневое мясо и желтую овсянку, пока вся тарелка не заблестела в свете свечи. Он сидел с ножом и вилкой в руках, но не мог есть. Еда, казалось, требовала особой благодарности за то, что вновь появилась перед ним, а он не мог найти слов. Снаружи в темноте крикнула перепелка, подождала ответа и затем крикнула снова; поднялся небольшой ветер, и хлынул короткий дождь, который, зашуршав по листьям и крыше, тут же прекратился.

— К такой еде нужна молитва, — сказал Инман.

— Тогда скажите, — предложила женщина. Инман подумал с минуту и сказал:

— Я ни одной не припомню.

— Благодарю за то, что я получил, — вот одна, — сказала она.

Инман повторил ее слова, стараясь произнести их подобающим тоном, затем добавил:

— Вы не представляете, как давно я не произносил таких слов.

Пока Инман ел, женщина сняла портрет с полки и долго смотрела на него.

— Несколько лет назад мы сделали наш портрет, — сказала она. — Один человек разъезжал в фургоне со всем своим оборудованием для съемки. Теперь у меня остался только этот портрет Она вытерла с него пыль рукавом и протянула Инману маленький дагеротип в рамке.

Инман взял портрет и поднес к свече. На нем были запечатлены отец, эта женщина, несколькими годами моложе, бабушка, шестеро детей, от мальчиков в том возрасте, когда уже носят шляпы, до младенцев в чепчиках. Все члены семьи были одеты в черное; они сидели, ссутулив плечи, и смотрели либо подозрительно, либо ошеломленно, как будто пораженные молвой об их собственной смерти.

— Мне очень жаль, — сказал Инман.

Когда он закончил есть, женщина проводила его в путь. Он шел в темноте, пока в небе не засверкали узоры из звезд, затем возле узкого ручья сделал привал, не разводя костра. Он вытоптал место для сна в высокой сухой траве, завернулся в одеяла и крепко заснул.

После той ночи он каждый день шагал столько, сколько мог выдержать, и спал в птичьих убежищах, так как на несколько дней зарядили дожди. Однажды вечером он обнаружил место в голубятне, и птицы не обращали на него внимания; лишь когда он переворачивался, они устраивали суматоху, издавая влажные курлыкающие звуки, а потом вновь усаживались на место. Следующую ночь он провел, лежа на сухом квадрате земли под высокой голубятней, — это сооружение напоминало храм, посвященный крошечному несуществующему божеству. Ему пришлось спать свернувшись в клубок, так как, если бы он вытянулся, либо его ноги, либо голова оказались бы под стекающими с покатой крыши потоками дождя. Еще одну ночь он спал в пустом курятнике; там он расстелил подстилку на земляном полу, который был покрыт толстым слоем засохшего куриного помета; Инман ощущал его под собой как гравий, и запах от него был как от пыльных останков древних мертвецов. Проснувшись задолго до рассвета, Инман не мог снова заснуть; подтянув к себе мешок, он нашел там огарок свечи и зажег ее. Затем развернул свиток книги Бартрэма, поднес ее к желтому свету и стал листать страницы до тех пор, пока не натолкнулся взглядом на отрывок, привлекший его внимание.