Холод - [55]

Август на Севере, конечно, не самый дачный сезон, однако если приспичит, и если вечером топить печь, то можно досидеть там до середины сентября. Наступающие по ночам заморозки, пар изо рта, когда утром осторожно выглядываешь из-под одеяла, лед в умывальнике, секс очень быстро и всегда в одежде – всё это, разумеется, напрягает, но зато скрашивается отсутствием комаров. Летом на Севере эти твари выполняют ту же работу, которой в реках и водоемах Южной Америки заняты пираньи – они жрут все подряд.

В комарах северная природа материализует свою волю. Она не порождает их, а сама становится ими. Принимает их облик, обрастает миллиардами жал и мстит, литрами отнимая все то, что человек похитил, забрал, на что наложил свою жадную загребущую лапу. В сравнении с обычным комаром, который вежливо потягивает кровь из жителя средней полосы, северный выглядит античным титаном. Он не кусает – он сразу откусывает, а налетая гудящими яростными волнами, способен оставить после себя разоренную, едва ли не выжженную пустыню.

Но в августе наступает блаженная тишина. Ничто не гудит в воздухе, ничто не бьется об окна, ничто не старается выпить вас до дна. Вы становитесь доверчивы и нежны, как засыпающее дитя. Природа сворачивается в клубок и тихо мурлычет, готовясь к пятимесячной зиме, к полной, практически криогенной заморозке. Всё становится медленным. Река маслянисто блестит и уже с очевидным напряжением перекатывает свою темную массу. Желтый березовый лист, сорванный медленным ветром в полдень, достигает земли только к вечеру. Всё в природе уже экономит энергию, всё движется в два, в пять раз медленней, чем обычно. Даже мысли у вас в голове передвигаются с места на место, как засыпающие ужи. То, о чем вы начали думать во вторник, не додумывается и к субботе. Та боль, которую вы испытали в понедельник, не отпустит вас уже никогда.

Филиппов знал, что Нина и бортинженер переехали. Он вообще всё знал про нее – каждое движение, каждый новый наряд, каждый поход в кино. И даже не отслеживал, не стоял под окнами, не подглядывал. Он просто знал. Чувствовал её как зверь, как тоскующий вурдалак. Он умер, но продолжал чувствовать. Нина ушла от него ранней весной, и к августу он был уже давно мертв. Ходил, ел, отвечал на вопросы, но был мертвым. Жизнь его не просто потеряла смысл. Она наполнилась антисмыслом. Все вывернулось наизнанку. В голове бродили антимысли, в сердце роились античувства. Он был теперь вурдалак.

Бесцельно слоняясь по городу, Филиппов, как и положено вурдалаку, не сознавал ни себя, ни времени, ни пространства. Не в силах остановиться, он перемещал свое физическое тело с одной улицы на другую, с тротуара на тротуар, но та его часть, которая до этого была им самим, которую он прежде называл «я», оставалась неподвижной. Она потерялась где-то в пыльном безжизненном городе, и Филиппов совершенно не собирался ее искать.

Время от времени он натыкался на свежий след Нины, на ее отпечаток в воздухе, на невидимый слепок ее плеча, тонкой шеи, линии подбородка, на отголосок ее смеха. Почуяв, что она недавно прошла тут, он замирал, топтался на месте, что-то мычал, пытался вспомнить, но след постепенно исчезал, растворялся в толчее бесконечных прохожих, и Филиппов успокаивался, забывал о том, что его взволновало, брел дальше.

Не очень умело притворяясь живым, однажды он добрел до той самой дачи. Долго стоял у поленницы, рассматривал дрова. Потом следил за березой, считал падающие листья. Слушал музыку, доносившуюся из дома, пробовал понять, сколько там человек. Увидев силуэт Нины в окне, смутно о чем-то вспомнил и загрустил, ворчал негромко, бродил вокруг дома, запинался. Когда все вышли на улицу, догадался, что надо спрятаться. Присел у бани. В темноте не заметили. Из разговора понял, что бортинженер улетает. Дождался, когда все рассядутся по машинам, и выпрямился во весь рост. Потом машины уехали.

Свет в окнах уже не горел. Только на веранде остался тусклый голубоватый ночник. Филиппов окончательно растворился в темноте. Бесшумным сгустком поднялся по деревянным ступеням, осторожно потянул дверь, и та поддалась. Внутри было тепло. И где-то совсем рядом была Нина. Филиппов знал, что она в доме. Почувствовал ее еще на крыльце. Она никуда не уехала. Осталась ждать своего бортинженера. Одна в пустом доме.

Филиппов постоял в призрачном свете ночника, прислушиваясь к своему чутью. Нина спала в самой дальней комнате. Он тихо прошел туда, легко ориентируясь в темноте, как будто не раз бывал на этой даче. Остановился рядом с Ниной и долго слушал ее дыхание. Потом сам начал ровно дышать, копируя легкие звуки ее сна. Старательно повторял за нею, пытаясь полностью совпадать. Хотел узнать, что ей снится. Не узнал.

Разочарованно потоптавшись, коснулся ее волос на подушке. Волосы сказали – нет, не твоя. Филиппов с тяжелым вздохом кивнул, соглашаясь, и вышел из комнаты. На веранде снова остановился и посмотрел вокруг себя. Важно было запомнить, что она видит, в каких предметах она отражается, к чему прикасается чаще всего. Приревновав ее к ручке старого холодильника, он забрал со стола чайную ложку, сунул ее в карман и хотел уходить. Взгляд упал на печную заслонку. Она была до упора утоплена в голубоватую стену. Филиппов открыл дверцу печи и заглянул внутрь. Дрова до конца еще явно не прогорели. На сияющих головешках дрожали синие язычки. Кто-то из гостей закрыл трубу намного раньше, чем надо. Уходя, просто на автомате задвинул заслонку и, видимо, тут же забыл. Или сама Нина сделала это по незнанию.