Холод - [48]

Филе туманно припомнилось, что он уже слышал сегодня эту фамилию – Данилов, и даже, как ему казалось, не один раз, но сомнения по поводу того, откуда чумазый черт мог знать реального человека, быстро оставили его.

«Мало ли на какие хитрости они могут пойти, – плавно и очень уютно после третьего стаканчика водки думалось ему. – Маскируются, бесы. Аварию какую-то выдумали… Теплотрассы…»

Он завороженно смотрел на огонь, а Виталик продолжал делиться с ним своей обидой на жизнь:

– После армии в бокс профессиональный хотел пойти, дядька сказал – не надо. Мать его слушается, запретила мне. Говорит – будешь прорабом, как он, квартиру быстро получишь. А я Костю Цзю однажды в Тюмени в аэропорту видел. Прикинь? Вот как тебя. Идет такой, улыбается… При чем здесь квартира?

Виталик вздохнул и плеснул себе еще водки. Все, о чем он говорил, было очень похоже на жизнь обычных людей, но Филя твердо решил, что провести его чертям сегодня уже не удастся.

– А, скажи, ты человека смог бы убить?

Он был уверен, что, если Виталик черт, он обязательно попытается его обмануть, прикинувшись человеком, и скажет, что убивать нельзя, или еще что-нибудь в таком духе. Но Виталик оказался хитрей.

– Смог бы, наверное, – сказал он, ненадолго задумавшись. – Только смотря за что.

– Ну, например, на войне, – не сдавался Филя.

– На войне бы смог. Там же приказ. Не я виноват буду.

– А без приказа? От ревности, например. Жену бы свою смог убить, если б она тебе изменила?

Виталик засопел и весь как-то подобрался, мгновенно став похожим на огромный булыжник.

– Слышь, ты зачем вопросы такие спрашиваешь?

– Проверить кое-что хочу.

– А я вот сейчас проверю тебе по балде прямым левой. Он у меня знаешь какой?

– Какой?

– Убойный.

– Тогда не надо, – рассудительно заявил Филя. – Зачем проверять? Я и так верю. Ты же в бокс профессиональный хотел пойти. Я понимаю.

– Чего ты понимаешь, дурила? Чего ты вообще несешь?

Виталик надвигался на Филю, и его левая рука уже подозрительно подрагивала, как будто сама наводилась на цель. Глядя на это подрагивание, Филя подумал, что напрасно поставил вопрос ребром – надо было как-нибудь исподволь, необязательно о прямом и предумышленном убийстве. Можно было начать со случайного – будучи боксером, Виталик ведь мог захлестнуть какого-нибудь бедолагу на ринге, и вовсе не от ненависти к роду человеческому, а так, ненароком. Или еще лучше – надо было спросить, а смог бы он, предположим, оставить спящего человека на даче, зная, что заслонку в печи кто-то случайно задвинул, и человек, скорее всего, уже не проснется, потому что дрова до конца еще не прогорели – с учетом того, разумеется, что человек этот причинил ему такую боль, какой не причинял никто и никогда.

Но Филя упустил все эти дипломатические возможности, а потому теперь с тяжелым сердцем взирал на подрагивающую левую, у которой, по словам Виталика, был убойный прямой.

– Подожди, – попытался он выиграть немного времени. – Давай поговорим по-человечески. Ты ведь можешь по-человечески?

– Могу, – выдохнул Виталик, не прекращая, впрочем, подрагивать конечностью, на которой уже созрел довольно увесистый кулак.

– Ну вот… Все мы в конце концов люди – любим шоколад, мороженое, собачек, умиляемся при виде заката или когда слышим детский смех, и все эти чудесные мелочи, именно они делают нас людьми. Ну, то есть нормальными в конечном итоге, всё понимающими, и даже приятными людьми… Но… Что, если я не хочу быть человеком? Не хочу любить все эти милые вещи? Что, если я хочу быть монстром? Кто сказал, что они хуже? Среди нас такое множество монстров, а мы при этом – великая страна. Будешь спорить, что великая? И то же самое ведь про Америку можно сказать, и про Европу. Даже в Норвегии крохотной свои монстры найдутся.

Филя замолчал, уставившись на Виталика и ожидая его реакции. Тот ответил не сразу, но кулак его потерял уверенные очертания.

– Ты о чем?

– Сейчас объясню, – заторопился развить свой успех Филя. – Понимаешь, я долгое время был уверен, что смерти своей не боюсь. То есть я и сейчас в этом уверен, но иногда, знаешь, найдет что-то такое, и очень становится не по себе. Даже ведь генерал Крахоткин – и тот струсил. На что был вольнодумец и атеист. Падчерицу за волосы перед смертью три раза дернул, и это, поверь, от страха, не от одной злости. А я даже не атеист. Сам до конца, правда, не знаю, кто я, но, думаю, что не атеист. Я, например, в тебя верю. И не только в тебя – вообще, во всех вас.

Филя обвел рукой копошившиеся перед радиатором автомобиля, освещенные всполохами огня фигуры.

– В кого – в нас?

Виталик снова угрожающе засопел, но разошедшийся не на шутку Филя уже его не боялся.

– В чертей, – твердо и даже немного весело сказал он. – Думал, не догадаюсь?

Виталик хмыкнул, затем стянул свою монтажную шапку, почесал голову и глубоко вздохнул.

– Блин, что же с тобой делать? Мне работать надо идти. Одного тебя тут такого оставлять… я не знаю… Начудишь ведь.

– А ты словечко за меня можешь замолвить?

– Какое словечко?

– Ну что, мол, есть тут такой человечек, и он согласен.

– На что согласен?

– На всё. На переход, на любое сотрудничество. Готов прямо сейчас. Ты пойми, я уже совсем задолбался. Непонятно ведь ничего. Живешь, думаешь смысл какой-то во всем этом есть, весело даже вначале, а потом постепенно так всё мутнеет. Грех этот первородный, бессмыслица, и в конце концов – смерть.